Российские либералы кадеты и октябристы 9/10

260

движение» я объяснял желанием восстановить сотрудничество на­рода и государя, и доказывал пользу этого не только для стра­ны, но и для монарха. Все это было элементарно, но ново для обывательской массы. Перед ней до тех пор проходили либо за­щитники самодержавия, уверявшие, что Витте был куплен «жи­дами», либо представители революционных партий, которые счи­тали 9 января единственной причиной успеха движения, восхва­ляли «вооруженное» восстание и диктатуру пролетариата. Меня слушали терпеливо; но я видел, как росло сочувствие обывателя, как мне одобрительно кивали и прерывали аплодисментами. Фланги имели успех только благодаря пассивности центра; если центр был захвачен, они были бессильны. Коща после моей ре­чи начались прения и ряд ораторов обрушился на меня справа и слева, то средняя масса собрания оказалась со мной, яростно мне аплодировала и прерывала моих оппонентов негодующими возгласами и криками «ложь». «Обыватель» откликнулся на при­зыв нашей партии, и он оказался настолько сильнее противни­ков, что вечер кончился нашим полным триумфом.

Я взял одну иллюстрацию, наиболее запомнившуюся. Но их было много. Помню общее впечатление; аудитория была доволь­на, коща вместо революционного переворота я изображал исто­рию последнего времени как возвращение к нормальным путям, коща конституцию представлял, как освобождение царя от под­чинения одной бюрократии и коща для достижения наших же­ланий оказывалось достаточно легальных путей, а столкновений с исторической властью не требовалось. Восхваления 9 января, забастовок, вооруженных восстаний в сравнении с той работой, которая нам предстояла, не казались серьезными.

Конечно, у нас бывали неудачи. Но их было немного. Они бывали только в подобранной, уже распропагандированной среде. Там нам просто говорить не давали. Кизеветтер припоминает в своей книге один такой митинг, ще мы с ним оба оказались бессильны и ще положение своей демагогической напористостью спас М. Л. Мандельштам. После этого митинга многие приходи­ли ко мне выражать негодование против тех, кто нам говорить не давал. Иногда агитаторы приходили и к нам делать шум, производить беспорядки, словом, стараться сорвать заседание. Это был символ. Большего сделать они не могли ни на избиратель­ных митингах, ни во всей России. Революционеры и реакционе­ры были маленькой кучкой, которая могла только пугать мало­душных. Обывательская же среда верила нам. Своей верой в мирный исход мы ее успокаивали и ей внушали доверие. Это сказывалось иногда совсем неожиданно. Помню такой эпизод. Я однажды ошибся этажом (в школе на Домниковской улице) и попал на чужой левый митинг. Ничего не подозревая, я уселся за председательский стол. Социал-демократический председатель обошелся со мной по-джентльменски (вероятно, в уплату за та­кое же наше к ним отношение). Коща я понял ошибку, он все-

261

таки предоставил мне слово; несмотря на то что собрание было не наше, я благополучно довел свою речь до конца и имел тот успех, который не полагалось бы иметь на левом собрании. Обывательская масса, которая была на этом собрании, отозвалась на мою точку зрения. В этом здорово**, успокаивающем влиянии на широкие массы была кадетская заслуга и сила. Мы сделали понятие «конституции» популярным. Население поверило нам, нашим путям и нашей серьезности. Характерное явление: при­сутствие в нашей среде бывших представителей власти, богатых и знатных людей с историческими фамилиями, как кн. Долгору­кий, в глазах обывателей оказывалось для нас хорошей рекла­мой. Они были гарантиями, что все произойдет мирно и по-хо­рошему. Обыватель ценил и любил этих спокойных, видных, бо­гатых людей, которые, очевидно, его на революцию не позовут; как это было далеко от того позднейшего настроения, коща ста­ли требовать «пролетарского происхождения» и «тюремного цен­за»! Наша партия казалась «министериабельной» и естественно предназначалась быть во главе тогдашнего «прогрессивного бло­ка», который медленно и осторожно сумел бы добиться уступок от власти и закрепить торжество конституции. Именно этого широкие массы ждали от нас; нас одних они на это считали способными.

Конец 1905 г. усилил эти наши позиции. Обывательская мас­са революции не хотела, но тот торжественный гимн ей, кото­рый неумолчно с левой стороны раздавался, мог внести смуту в умы. Но в декабре все получили предметный урок. Все увидали, что Революция сопряжена с жертвами, которые лягут на всех, что она не военная прогулка, не праздник; все увидали, во-вто­рых, это агонизирующее правительство оказалось достаточно сильно, чтобы с Революцией справиться. Явилась опасность, что реакция увлечет обывателей и дальше, чем нужно, и что самая идея «конституции» в этом разочаровании может погибнуть.

Это новое положение партии мало отразилось на январском, съезде. Партия не хотела понять, в чем ее сила и долг. Ее лиде­ры хотели представлять не «the man in the street*, не «обывате­ля» (этим словом бранились), а только «сознательных граждан»*. Для них сочинялись те пустопорожние резолюции о запрещении в Думе «органической работы», в которых наши лидеры видели^ нашу кадетскую линию. Мы как будто нарочно делали все, что*! бы потерять обывателя, уступить свое место у него «октябри* стам» и «правовому порядку» и остаться в Думе простой «оппо­зицией», представляющей интеллигентское меньшинство. ;

Но этого не случилось. Обыватель нам все-таки по-прежнему верил. Все хитросплетения, которыми мы утешали себя и своих, до него не дошли. Он на кадетскую партию смотрел по-своему как на единственную партию, которая не только хотела блага на­рода, но и могла добиться его мирным, а не революционным путем. И коща тотчас после съезда началась избирательная кам­пания, она оказалась простым продолжением разъяснения мани­феста; и надо сказать, что в ней наши противники нам помогли.

Помогла, во-первых, неудачная тактика октябристов. Встретив со стороны кадетов принципиальную оппозицию, они поддались искушению получить поддержку у правых. Гучков публично это им предложил. От конституции он не отрекался; он пародировал крылатую фразу Тьера: «Монархия будет демократической по це­лям, конституционной по форме, или ее вовсе не будет». С пра­выми он думал идти вместе только в вопросах о единстве Рос­сии, о порядке, об усилении войска. Предложение идти вместе с правыми от октябристов обыватели оттолкнуло. Для обывателя это была слишком тонкая тактика. Если он Революцией не ув­лекся, то в старом режиме разочаровался давно. И возвращаться к нему не хотел. Простому уму казалось несовместимым стоять за «конституцию» и предлагать союз «правым». Из партии кон­ституционной и либеральной, которая могла бы конкурировать с нами, октябристы превратили себя в защитников старого. Они потеряли ту почву, на которой могли бы давать нам сражение.

Еще больше помогла нам тактика левых. По «гениальному» замыслу Ленина, левые выборы бойкотировали и своих кандида­тов не выставляли. Голоса их сторонников поневоле шли к нам. Но они сделали больше; они аккуратно ходили на наши собра­ния, чтобы нас «разоблачать». Как октябристы своим обращени­ем к правым, они не могли оказать нам большей услуги. Нашей уязвимой пятой было наше двусмысленное и непоследовательное отношение к Революции. Это подозрение с нас снимали именно левые.

Кадетские собрания шли по шаблону. Докладчик начинал с обличения самодержавия и его защитников и развивал начала кадетской программы, ее идеалы «политической свободы и соци­альной справедливости». Об октябристах обыкновенно просто не было речи. После доклада выступали левые целыми пачками. Без этого бы картина была не полна. Так как они кандидатами не были, то мы первые на них не нападали. Но они нас не ос­тавляли в покое. Они упрекали нас в том, что мы неискренни, что наша мирная тактика самообман, что надежда на конститу­цию есть иллюзия и противополагали нашей тактике восстание, низвержение власти и пролетарскую диктатуру. Тоща в заключи­тельном слове докладчик, хотя бы он был очень левым кадетом, поневоле отмежевывался от Революции, ее приемов и легкомыс­лия. Вооруженное восстание и неудавшаяся всеобщая забастовка дали обывателям хороший урок. Они ценили, что мы не топта-

263

ли лежачего, разбитых революционеров не трогали, но понима­ли, что когда нас они задевали, то мы им давали отпор. После подобного вынужденного спора упрек в сочувствии Революции был с нас уже снят. Обыватель только у нас находил желанный исход.

Вот как жизнь ставила спор. Главные кадетские коньки - Уч­редительное собрание, запрещение органической работы в цензо­вой Думе никем не затрагивались; вопрос ставился проще: ста­рый режим, Революция или Конституция. Споры по отдельным деталям, которые поднимались то слева, то справа, не могли скрыть от собрания, что речь идет только об этих трех основ­ных категориях. Тут обыватель был с нами. Наш успех стал нам скоро заметен, но и мы не ожидали, до какой полноты он дой­дет. Выборы происходили не в один и тот же день всюду. Пер­выми были выборы по Петербургу. Помню, как в этот вечер я выступал где-то в Москве. Председатель меня остановил для срочного сообщения. Покойный И. Н. Сахаров²⁰⁹, адвокат и кадет, прочел только что полученное из Петербурга известие, что там на выборах повсюду прошли кадетские списки. Это было совсем неожиданно. Через неделю буквально то же повторилось в Моск­ве. При увлечении 4-хвосткой это было особенно ценно. Выборы по большим городам наиболее приближались к всеобщим. До 3 июня там голосовали все курии вместе. Эти выборы были более показательны, чем от губерний, где сначала голосовали по кури­ям и потом между выборщиками могли происходить соглаше­ния. Нельзя поэтому отрицать, что выборы в городах наиболее характерны для настроения масс. И массы оказались с кадетами; с ними как с партией. Выборы были тогда не прямые, где лич­ная популярность избранных могла сыграть большую роль, чем доверие к партии. По закону население выбирало большое число малоизвестных выборщиков и выбрало их лишь потому, что список был рекомендован партией. Так именно партия, а не ли­ца получила в городах вотум доверия. Впечатление усилилось тем, что это были вообще первые выборы. Впервые заглянули в народную душу, взвесили политические симпатии населения и властителями дум широкого населения оказались кадеты. Для многих это было совсем неожиданно; по Москве баллотировались и правые, и октябристы. От них намечались люди очень извести ные; так, от правых шел А. С. Шмаков²¹⁰, а от октябристой Ф. Н. Плевако. От октябристов же шел человек не только давно* всем известный, но пользовавшийся уважением даже противни­ков -Д.Н. Шипов. И эти люди не попали даже в выборщики! Их везде побили кадетские списки. ■ . , ■

Это было явлением настолько значительным, что многих со-чувствующих нам людей растревожило. Я в этот день встретил на улице проф. Л.М. Лопатина²¹¹, философа, немного не от ми­ра сего, но передового и просвещенного человека, в котором «ка-детоедства» заподозрить было нельзя. Когда он услыхал от меня

264

про результаты подсчета, он пришел в ужас: «Ну, это значит Ре­волюция». Он объяснил, что было бы ненормально и очень пе­чально, если бы кадетов в Думе не было; но если они-боль­шинство, то они по необходимости будут добиваться и власти, а с их взглядами это неминуемо торжество Революции. Можно было не быть таким фаталистом. Но одно было бесспорно: бли­жайшая будущность русской конституции зависела опять от ка­детского поведения. Они, которые так неудачно повели себя в ноябре, тоща укрепили реакцию, возвращались теперь победите­лями и представителями всего населения. В январе они сами обрекали себя на роль оппозиции, предоставляя победу октябри­стам и партии правового порядка. Но обыватель за них постоял и вручил им судьбу конституции. Это клало на них обязательст­во. И партийный съезд их, назначенный на конец апреля, за не­сколько дней до созыва Государственной думы, оказывался съез­дом подлинных победителей, определяющим моментом нашей политической жизни.

Там же. Т. 3. С. 506-524.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ А. И. ГУЧКОВА ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. 2 АВГУСТА 1917 Г.

...Вся хозяйственная, экономическая жизнь страны катилась под гору, потому что та власть, которая должна была взять на себя организацию... тыла, была и бездарна, и бессильна. В этот-то момент для русского общества, по крайней мере, для многих кругов русского общества и, в частности, для меня стало ясно, что как во внутренней жизни пришли мы к необходимости на­сильственного разрыва с прошлым и государственного переворо­та, так и в этой сфере, в сфере ведения войны и благополучного ее завершения, мы поставлены в то же положение. Идти преж­ним путем-значит привести войну к полной неудаче, может быть, не в форме какой-нибудь внезапной катастрофы, но в фор­ме, я бы сказал, тягучего процесса изнурения страны, пониже­ния одушевления и завершения всего этого плачевным бессили­ем, плачевной капитуляцией. Как в вопросах внутренней полити­ки надо было руководящим классам прибегнуть к новым при­емам, так и в вопросе ведения войны надо было ясно сознать, что рука об руку с существующей властью мы к победе не при­дем. Нужно было стать на путь государственного переворота. Надлежало искать тех путей, которые через государственный пе­реворот привели бы к полному обновлению нашей жизни, и тех путей, которые могли бы довершить войну успешно и с выпол­нением поставленных ею задач. Вина, если говорить об истори-

265

ческой вине русского общества, заключается именно в том, что русское общество, в лице своих руководящих кругов, недостаточ­но сознавало необходимость этого переворота и не взяло его в свои руки, предоставив слепым стихийным силам, не движимым определенным планом, выполнить эту болезненную операцию. События пошли своим ходом, и нас, меня лично и моих дру­зей, которые были близки, с одной стороны, к вопросам настрое­ния нашей армии, так как они находились в близком с ней со­прикосновении, с другой стороны, к вопросам настроения страны и, наконец, наше знакомство с экономическим состоянием стра­ны,-все это убеждало нас в том, что час близок, что мы быст­рыми шагами приближаемся к тому событию, которое в феврале и совершилось. Для нас это было настолько ясно, что я и неко­торые из моих друзей ждали этого не позднее Пасхи, такое бы­ло общее напряжение. И в самом деле, все элементы, которые были нужны для того, чтобы вызвать взрыв, были налицо: во-первых, состояние самой власти, охваченной процессом гниения, глубокое недоверие и презрение к этой власти со стороны всех кругов русского общества, внешние неудачи, наконец, тяжелые материальные невзгоды в тылу-словом, все, как по рецепту, со­брание всех тех элементов, которые нужны для взрыва. Я по­мню, что за несколько недель и даже месяцев перед переворо­том мне пришлось в особом совещании по государственной обо­роне говорить на эту тему, и, указывая на некоторые конкретные промахи власти, я закончил свою речь в заседании, которое бы­ло под председательством генерала Беляева²¹^, приблизительно такими словами. Я сказал, что если бы жизнью нашей армии, нашей внутренней жизнью руководил германский генеральный штаб, то, вероятно, он не создал бы ничего, кроме того, что со­здала наша русская правительственная власть, что все те элемен­ты, которые какой-нибудь немецкий химик мог бы намешать в нашу жизнь, чтобы вызвать взрыв, все они внесены самой пра­вительственной властью. Как произошел этот взрыв, вы знаете, и на этом останавливаться не приходится; я считал его настолько назревшим и исторически необходимым, что при первых при­знаках вполне поверил в его неотвратимость и, как вы знаете, присоединился к тем деятелям, которые стали около событий в дни переворота. Теперь я перейду к тому эпизоду, которым вы интересуетесь, к вопросу отречения. Для меня было ясно, что cot старой властью мы расстались и сделали именно то, что должна была сделать Россия. Но для меня были не безразличны те формы, в которых происходил разрыв, и те формы, в которые облекалась новая власть. Я имел в виду этот переход от старого строя к новому произвести с возможным смягчением, мне хоте­лось поменьше жертв, поменьше кровавых счетов, во избежание смут и обострений на всю нашу последующую жизнь. К вопросу об отречении государя я стал близок не только в дни переворо­та, а задолго до этого. Коща я и некоторые мои друзья в пред-

266

шествующие перевороту месяцы искали выхода из положения, мы полагали, что в каких-нибудь нормальных условиях, в смене состава правительства и обновлении его общественными деятеля­ми, обладающими доверием страны, в этих условиях выхода найти нельзя, что надо идти решительно и круто, идти в сторо­ну смены носителя верховной власти. На государе и государыне и тех, кто неразрывно был связан с ними, на этих головах нако­пилось так много вины перед Россией, свойства их характеров не давали никакой надежды на возможность ввести их в здоро­вую политическую комбинацию; из всего этого для меня стало ясно, что государь должен покинуть престол. В этом направле­нии кое-что делалось еще до переворота, при помощи других сил и не тем путем, каким в конце концов пошли события, но эти попытки успеха не имели, или, вернее, они настолько затя­нулись, что не привели ни к каким реальным результатам. Во всяком случае, самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с первого момента, когда только что выяснилось это шатание и потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, чего следовало искать. Другое со­ображение, которое заставило на этом остановиться, состояло в том, что при учете сил, имевшихся на фронте и в стране, в случае, если бы не состоялось добровольного отречения, можно было опасаться гражданской войны или, по крайней мере, неко­торых ее вспышек, новых жертв и затем всего того, что граж­данская война несет за собой в последующей истории наро­дов,-тех взаимных счетов, которые не скоро прекращаются. Гражданская война, сама по себе, - страшная вещь, а при услови­ях внешней войны, когда тем несомненным параличом, кото­рым будет охвачен государственный организм, и главным обра­зом организм армии, этим параличом пользуются наши против­ники для нанесения нам удара, при таких условиях, гражданская война еще более опасна. Все эти соображения с самого первого момента, с 27 - 28 февраля, привели меня к убеждению, что нуж­но во что бы то ни стало добиться отречения государя, и тоща же, в думском комитете²¹³, я поднял этот вопрос и настаивал на том, чтобы председатель Думы Родзянко²¹⁴ взял на себя эту за­дачу; мне казалось, что ему это как раз по силам, потому что он своей персоной и авторитетом председателя Государственной думы мог произвести впечатление, в результате которого явилось бы добровольное сложение с себя верховной власти. Был мо­мент, коща решено было, что Родзянко примет на себя эту мис­сию, но затем некоторые обстоятельства помешали. Тоща, 1 мар­та, в думском комитете я заявил, что, будучи убежден в необхо­димости этого шага, я решил его предпринять во что бы то ни стало, и, если мне не будут даны полномочия от думского коми­тета, я готов сделать это на свой страх и риск, поеду как поли­тический деятель, как русский человек и буду советовать и на­стаивать, чтобы этот шаг был сделан. Полномочия были мне да-

267

ны, причем вы знаете, как обрисовалась дальнейшая комбина­ция: государь отречется в пользу своего сына Алексея с регент- : ством одного из великих князей, скорее всего Михаила Алексан­дровича. Эта комбинация считалась людьми совещания благо­приятной для России как способ укрепления народного предста­вительства в том смысле, что при малолетнем государе и при регенте, который, конечно, никогда бы не пользовался, если не юридически, то морально, всей властностью и авторитетом насто­ящего держателя верховной власти, народное представительство могло окрепнуть и, как это было в Англии в конце XVIII ст., так глубоко пустило бы свои корни, что дальнейшие бури были бы для него не опасны. Я знал, что со стороны некоторых кру­гов, стоящих на более крайнем фланге, чем думский комитет, вопрос о добровольном отречении, вопрос о тех новых формах, в которые вылилась бы верховная власть в будущем, и вопрос о попытках воздействия на верховную власть встретят отрицатель­ное отношение. Тем не менее я и Шульгин²¹⁵, о котором я про­сил думский комитет, прося командировать его вместе со мной, чтобы он был свидетелем всех последующих событий,-мы вые­хали в Псков. В это время были получены сведения, что какие-то эшелоны двигаются к Петрограду. Это могло быть связано с именем генерала Иванова²¹⁶, но меня это. не особенно смущало, потому что я знал состояние и настроение армии и был убеж­ден, что какие-нибудь карательные экспедиции могли, конечно, привести к некоторому кровопролитию, но к восстановлению ста­рой власти они уже не могли привести. В первые дни переворо­та я был глубоко убежден в том, что старой власти ничего дру­гого не остается, как капитулировать, и что всякие попытки борьбы повели бы только к тяжелым жертвам. Я телеграфировал в Псков генералу Рузскому²¹⁷ о том, что еду; но чтобы на теле­графе не знали цели моей поездки, я пояснил, что еду для пе­реговоров по важному делу, не упоминая, с кем эти переговоры должны были вестись. Затем послал по дороге телеграмму гене­ралу Иванову, так как желал встретить его по пути и уговорить не принимать никаких попыток к приводу войск в Петроград, Генерала Иванова мне не удалось тоща увидеть, хотя дорогой пришлось несколько раз обмениваться телеграммами; он хотел меня где-то перехватить, но не успел, а вечером 2 марта мы приехали в Псков. На вокзале меня встретил какой-то полковник и попросил в вагон государя. Я хотел сперва повидать генерала Рузского для того, чтобы немножко ознакомиться с настроением, которое господствовало в Пскове, узнать, какого рода аргумента­цию следовало успешнее применить, но полковник очень настой­чиво передал желание государя, чтобы я непосредственно про­шел к нему. Мы с Шульгиным направились в царский поезд... Там я застал гр. Фредерикса²¹⁸, затем был состоящий при госу­даре ген. Нарышкин²¹⁹, через некоторое время пришел ген. Руз­ский, которого вызвали из его поезда, а через несколько минут

268

вошел и государь. Государь сел за маленький столик и сделал жест, чтобы я садился рядом. Остальные уселись вдоль стен. Ген. Нарышкин вынул записную книжку и стал записывать. Так что, по-видимому, там имеется точный протокол. Я к государю обратился с такими словами. Я сказал, что приехал от имени временного думского комитета, чтобы осветить ему положение дел и дать ему те советы, которые мы находим нужными для того, чтобы вывести страну из тяжелого положения. Я сказал, что Петроград уже совершенно в руках этого движения, что вся­кая борьба с этим движением безнадежна и поведет только к тя­желым жертвам, что всякие попытки со стороны фронта насиль­ственным путем подавить это движение ни к чему не приведут, что, по моему глубокому убеждению, ни одна воинская часть не возьмет на себя выполнения этой задачи, что как бы ни каза­лась та или другая воинская часть лояльна в руках своего на­чальника, как только она соприкоснется с петроградским гарни­зоном и подышит тем общим воздухом, которым дышит Петро­град, эта часть перейдет неминуемо на сторону движения, и «по­этому, - прибавил я,-всякая борьба для вас бесполезна». Затем я рассказал государю тот эпизод, который имел место накануне ве­чером в Таврическом дворце. Эпизод заключался в следующем: я был председателем военной комиссии, и мне заявили, что пришли представители царскосельского гарнизона и желают сде­лать заявление. Я вышел к ним. Кажется, там были представи­тели конвоя, представители сводного гвардейского полка, желез­нодорожного полка, несущего охрану поездов и ветки, и предста­вители царскосельской дворцовой полиции, человек 25 - 30. Все они заявили, что всецело присоединяются к новой власти, что будут по-прежнему охранять имущество и жизнь, которые им доверены, но просят выдать им документы с удостоверением, что они находятся на стороне движения. Я сказал государю: «Ви­дите, вы ни на что рассчитывать не можете. Остается вам толь­ко одно - исполнить тот совет, который мы вам даем, а совет заключается в том, что вы должны отречься от престола. Боль­шинство тех лиц, которые уполномочили меня на приезд к вам, стоят за укрепление у нас конституционной монархии, и мы со­ветуем вам отречься в пользу вашего сына, с назначением в ка­честве регента кого-нибудь из великих князей, например Михаи­ла Александровича». На это государь сказал, что он сам в эти дни по этому вопросу думал (выслушал он очень спокойно) и что он сам приходит к решению об отречении, но одно время думал отречься в пользу сына, а теперь решил, что не может расстаться с сыном, и потому решил отречься в пользу великого князя Михаила Александровича. Я лично ту комбинацию, на ко­торой я по поручению некоторых членов думского комитета на­стаивал, находил более удачной, потому что, как я уже говорил, эта комбинация малолетнего государя с регентом представляла для дальнейшего развития нашей политической жизни большие

гарантии; но, настаивая на прежней комбинации, я прибавил, что, конечно, государю не придется рассчитывать при этих усло­виях на то, чтобы сын остался при нем и при матери, потому что никто, конечно, не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положе­ния. Государь сказал, что он не может расстаться с сыном и пе­редаст престол своему брату. Тут оставалось только подчиниться, но я прибавил, что в таком случае необходимо сейчас же соста­вить акт об отречении, что должно быть сделано немедленно, что я остаюсь всего час или полтора в Пскове и что мне нужно быть на другой день в Петрограде, но я должен уехать, имея акт отречения в руках. Накануне был набросан проект акта отре­чения Шульгиным, кажется, он тоже был показан и в комитете (не смею этого точно утверждать), я тоже его просмотрел, внес некоторые поправки и сказал, что, не навязывая ему определен­ного текста, в качестве материала передаю ему этот акт. Он взял документ и ушел, а мы остались. Час или полтора мы пробыли в вагоне. К тем собеседникам, которых я перечислил, присоеди­нился еще Воейков²²⁰, и мы ждали, пока акт будет составлен. Затем, через час или полтора, государь вернулся и передал мне бумажку, где на машинке был написан акт отречения и внизу подписано им «Николай». Этот акт я прочел вслух присутство­вавшим. Шульгин сделал два-три замечания, нашел нужным внести некоторые второстепенные поправки, затем в одном месте сам государь сказал: «Не лучше ли так выразить»-и какое-то: незначительное слово вставил. Все эти поправки были сейчас же внесены и оговорены, и таким образом акт отречения был готов. Тогда я сказал государю, что этот акт я повезу с собой в Петро­град, но так как в дороге возможны всякие случайности, по-мое­му, следует составить второй акт, и не в виде копии, а в виде: дубликата, и пусть он остается в распоряжении штаба главноко­мандующего ген. Рузского. Государь нашел это правильным и сказал, что так и будет сделано. Затем, ввиду отречения госуда­ря, надлежало решить второй вопрос, который отсюда вытекал: в то время государь был верховным главнокомандующим, и надле­жало кого-нибудь назначить. Государь сказал, что он останавлива­ется на великом князе Николае Николаевиче²²¹. Мы не возража­ли, быть может, даже подтвердили, не помню; и тоща была со­ставлена телеграмма на имя Николая Николаевича. Его извеща­ли о том, что он назначается верховным главнокомандующим. Затем надо было организовать правительство. Я государю сказал, что думский комитет называет князя Львова. Государь ответил, что он его знает и согласен; он присел и написал указ, кажется сенату, не помню, в какой форме, о назначении князя Львова председателем Совета министров, причем я прибавил, что ему надлежит решить вопрос не о составе правительства, а только о председателе Совета министров, который уже от себя, по своему усмотрению, приглашает лиц, на что государь и согласился. За­

270

тем государь спросил относительно судьбы императрицы и де­тей, потому что дня два не имел тогда известий. Я сказал, что по моим сведениям там все благополучно, дети больны, но помощь оказывается. Затем государь заговорил относительно сво­их планов; он не знал-ехать ли ему в Царское Село или ос­таться в ставке. Затем мы расстались... На станции мне по телефону заявили, что на квартире великого князя Михаила Александровича, на Миллионной, идет совещание. Туда мы с Шульгиным и поехали. Текст был известен и Родзянке, и правительству, потому что как раз в этот день образовалось правительство. Коща я вернулся из Пскова, то увидал вывешен­ные на улице плакаты с извещением, что образовалось прави­тельство и в каком составе. Значит, мы поехали на совещание на квартиру великого князя Михаила Александровича, и, как вы знаете, в результате этого совещания Михаил Александрович то­же не нашел возможным принять на себя эту тяжелую обязан­ность. ..

Мы пока с вокзала ехали, совещание было уже в ходу. При­сутствовали лица, которые вошли потом в состав правительства. Затем Родзянко, затем, пожалуй, и все. Не помню, кто был еще из тех, кто не вошел в состав, только Родзянко. Я спросил, ка­кое направление приняли прения, и мне сказали, что большин­ство высказывается за то, чтобы Михаил Александрович не при­нимал, а только Милюков советует, чтобы он принял. Я просил слова и поддерживал ту мысль, что великий князь Михаил Александрович должен принять избрание и довести дело до Уч­редительного собрания. Мне мои будущие коллеги по кабинету возражали против этого. Аргументы главным образом были та­кие, что едва ли удастся безболезненно, без борьбы, установить конституционную монархию при настоящих условиях. Аргумен­ты главным образом вокруг этого вертелись, а затем я уже сде­лал иного рода примирительное предложение, чтобы Михаил Александрович принял престол условно, чтобы он не принял его как государь, а как регент, для того чтобы довести страну до Уч­редительного собрания, которое должно высказаться как относи­тельно формы правления, так и относительно лица, которое дол­жно взять престол в случае решения сохранения у нас монар­хии. Таким образом, он бы принял его не как государь, а как представитель страны - регент. На это мне были Сделаны возра­жения с точки зрения государственного права, что государствен­ное право не знает формы регентства без носителя верховной власти. Может быть, с точки зрения правоведения это и справед­ливо, но я думал, что моя комбинация могла бы дать очень удовлетворительное разрешение, потому что вне этой преемст­венности еще старой исторической власти я не видел возможно­сти предупредить в России известного рода анархию. Мне каза­лось, что если не будет такой санкции со стороны старой власти

271

к новой власти, образуется пропасть, le neant*, пропасть, ничего, и мы рискуем ввергнуть этот принцип верховной власти в пучи­ну анархии. Я очень горячо отстаивал эту форму, указывая, что между прочим это может внести большое примирение в обще­ственное настроение, что человек, имеющий все юридические права на престол, от них отказывается и идет на эту примири­тельную форму временного управления - регентства. После всех аргументов, которые с той и с другой стороны приводились в течение нескольких часов, великий князь сказал, что хотел бы еще обдумать этот вопрос. Он пошел в соседнюю комнату, после некоторого раздумья пригласил туда Родзянко и кн. Львова и за­тем, переговорив с ними, вышел и сказал, что при тех условиях, которые сложились, он находит невозможным для себя принять бремя власти. Тоща я подошел к своим будущим товарищам по кабинету и сказал им: «Я с вами по этому пути идти не могу, я считаю, что вы толкаете страну к гибели, я не могу участвовать в этом деле вместе с вами». Тоща они стали просить меня, что­бы, хотя на первых порах, я помог организовать власть, видимо, они на меня рассчитывали больше, чем, собственно говоря, по­лагалось, думая, что я могу привести в некоторый порядок воен­ное и морское ведомство, которое мне поручалось. Но я тоща очень скептически относился и даже с полным недоверием к об­щей политической комбинации, которая перед нами предстала. Я дал обещание на первых порах остаться, чтобы дать им воз­можность найти мне преемника. На этом мы порешили и разо­шлись от великого князя Михаила Александровича...

Падение царского режима. Стено­графические отчеты допросов и по­казаний, данных в 1917 г. в Чрезвы­чайной следственной комиссии Вре­менного правительства / Под ред. П. Е. Щеголева. М., Л., 1926. Т. 6. С. 260-268.

П. Н. МИЛЮКОВ. ИСТОРИЯ ВТОРОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Корни второй революции

С чего начинать историю второй революции? Тот, кто будет писать философию русской революции, должен будет, конечно, искать ее корни глубоко в прошлом, в истории русской культу­ры. Ибо при всем ультрамодерном содержании выставленных в этой революции программ, этикеток и лозунгов действительность

Небытие, ничто (фр.).

русской революции вскрыла ее тесную и неразрывную связь со всем русским прошлым. Как могучий геологический переворот шутя сбрасывает тонкий покров позднейших культурных наслое­ний и выносит на поверхность давно покрытые ими пласты, на­поминающие о седой старине, о давно минувших эпохах исто­рии земли, так русская революция обнажила перед нами всю наг шу историческую структуру, лишь слабо прикрытую поверхност­ным слоем недавних культурных приобретений. Изучение рус­ской истории приобретает в наши дни новый своеобразный ин­терес, ибо по социальным и культурным пластам, оказавшимся на поверхности русского переворота, внимательный наблюдатель может наглядно проследить историю нашего прошлого. То, что поражает в современных событиях постороннего зрителя, что впервые является для него разгадкой векового молчания «сфинк­са», русского народа, то давно было известно социологу и иссле­дователю русской исторической эволюции. Ленин и Троцкий для него возглавляют движение, гораздо более близкое к Пугачеву, к Разину, к Болотникову - к XVIII и XVII вв. нашей истории,-чем к последним словам европейского анархо-синдикализма.

В самом деле, основная черта, проявленная нашим револю­ционным процессом, составляющая и основную причину его пе­чального исхода, есть слабость русской государственности и пре­обладание в стране безгосударственных и анархических элемен­тов. Но разве не является эта черта неизбежным последствием такого хода исторического процесса, в котором пришедшая извне государственность постоянно, при Рюрике, как и при Петре Ве­ликом, как и в нашем «империализме» XIX и XX вв. - опережа­ла внутренний органический рост государственности? А другая характерная черта - слабость верхних социальных слоев, так лег­ко уступивших место, а потом и отброшенных в сторону народ­ным потоком? Разве не вытекает эта слабость из всей истории нашего «первенствующего сословия», созданного властью для го­сударственных нужд, как это практиковалось в деспотиях востока, и сохранившего до самого последнего момента черты старого «служилого» класса? Разве не связан с этим прошлым, перешед­шим в настоящее, и традиционный взгляд русского крестьянства на землю, сохранившую в самом названии «помещичьей» па­мять о своем историческом предназначении? А полное почти отсутствие «буржуазии» в истинном смысле этого слова, ее поли­тическое бессилие при всем широком применении революцион­ной клички «буржуй» ко всякому, кто носит крахмальный ворот­ничок и ходит в котелке? Не напоминает ли оно нам о глубо­кой разнице в истории всей борьбы за политическую свободу между нами и европейским западом, о громадном хронологиче­ском расстоянии между началом этой борьбы там и у нас, о не­избежном последствии этой разницы,-о слиянии у нас полити­ческого переворота с социальным, а в социальном перевороте-о смешении борьбы против непрочно сложившегося и быстро раз-

10 — 4264 273

рушившегося крепостничества с борьбой против совсем не успев­шего сложиться «капитализма»? Читайте историю французской i революции Тэна²²² - и вы увидите, как до мелочей повторяется с употреблением лозунга «буржуазии» в нашей революции все то, что в гражданской войне великой революции применялось к «дворянству». Переменен у нас, конечно, только лозунг, содержа­ние гражданской войны осталось то же. Да и как могло быть иначе, когда и развитие русской промышленности, и развитие городов явилось в сколько-нибудь серьезных размерах плодом последних десятилетий и когда еще 30 лет назад серьезные пи­сатели глубокомысленно обсуждали вопрос о том, не может ли Россия вообще миновать «стадию капитализма»? Тесно связана с $ двумя отмеченными чертами, слабостью русской государственно-ста и с примитивностью русской социальной структуры, и третья характерная черта нашего революционного процес- I са - идейная беспомощность и утопичность стремлений, «макси­мализм» русской интеллигенции. Когда-то я взял эту интелли­генцию под защиту против П. Б. Струве и его «Вех», но я защи­щал ее только в одном смысле: я защищал ее право не искать корней в нашем прошлом, ще, как уже сказано, заложены лишь корни нашей слабости и нашего бессилия. Неорганичность наше­го культурного развития есть неизбежное последствие его запоз­далости. Как может быть иначе, когда вся наша новая культур­ная традиция (с Петра) создана всего лишь восьмью поколения­ми наших предшественников и коща эта работа резко и безвозв­ратно отделена от бытовой культуры длинного периода нацио­нальной бессознательности: того периода, который у других куль­турных народов составляет его доисторическую эпоху? Стоя на плечах всего лишь восьми поколений, мы могли усвоить куль­турные приобретения Запада - и усвоили их с гибкостью и тон-г костью восприимчивости, которая поражает иностранцев. Мы обогатили эти заимствования и нашими собственными нацио­нальными чертами, тоже поражающими иностранцев, как стран­ная прививка утонченности к примитиву. Но мы не могли сде­лать одного: мы не могли еще выработать что-либо подобное ус­тойчивому западному культурному типу. Эту западную культур­ную устойчивость мы еще склонны называть «ограниченностью», } и мы продолжаем предпочитать ту безграничную свободу славян­ской натуры, «самой свободной в мире», о которой не то с уми­лением, не то с сокрушением говорил гениальный наблюдатель Герцен. В других своих произведениях я проследил, как на почве этой незаконченности культурного типа у нас легко приви­вался западный идеализм в его наиболее крайних и индивиду­альных проявлениях и как туго и медленно вырастала серьезная государственная мысль. Я пытался проследить так^се и то, какие успехи сделали в направлении взаимного сближения и постепен­ного освобождения, с одной стороны, от утопических, с дру­гой - от классовых элементов, два главных течения нашей обще-

274

ственной мысли: течение социалистическое и течение либераль­ное при первых столкновениях с жизнью*. Мне казалось (в 1904 г.), что дальнейший ход политической борьбы должен привести к устранению целого ряда разногласий, называвшихся принципи­альными, и установить возможность совместных действий обоих течений в борьбе с общим врагом, со старым режимом. Полтора десятка лет, прошедшие с тех пор, показали мне, что я оцени­вал возможность этого сближения слишком оптимистически. С тех пор сформировались действующие ныне политические пар­тии и вместо сотрудничества началась непримиримая взаимная борьба. В процессе этой борьбы воскресли многие из утопий, ко­торые я считал похороненными; и политические круги, которые, по моим предположениям, должны были бы бороться с этими утопиями, оказались не чуждыми им идейно и не способными к стойкому сопротивлению. За это неполное приспособление рус­ских политических партий к условиям и требованиям русской действительности Россия поплатилась неудачей двух своих рево­люций и бесплодной растратой национальных ценностей, особен­но дорогих в небогатой такими ценностями стране.

Конечно, несовершенство и незрелость политической мысли на почве безгосударственности и слабости социальных прослоек не могут явиться единственным объяснением неудач, постигав­ших до сих пор наше политическое движение. Другим фактором является бессознательность и темнота русской народной массы, которые, собственно, и сделали утопичным применение к нашей действительности даже таких идей, которые являются вполне своевременными, а частью даже и осуществленными среди наро­дов, более подготовленных к непосредственному участию в госу­дарственной деятельности. Народные массы - «народная ду­ша»-сами являлись объектом интеллигентских утопий в про­шлом и едва ли перестали им быть в настоящем. Я лично был всегда далек от тех, которые готовы были возвеличивать русский народ как народ избранный, «народ-богоносец» и, преклоняясь перед ним, всячески принижать русскую интеллигенцию и но­вую русскую культурную традицию. На борьбу с этими тенден­циями в разных их проявлениях, я употребил немало усилий в течение первой половины моей общественной деятельности, ког­да эти тенденции выступали сильней и казались более опасны­ми, чем теперь. Но я также далек и от тех, кто теперь, под вли-

Изложенные в тексте идеи о связи нашего прошлого с настоящим развиты мной как в моих «Очерках по истории русской культуры», так и в изданной в Чи­каго и Париже книге моей «The Russian Crisis (la crise Russe)», написанной в 1903-1904 гг. и представляющей первую часть трилогии, вторая часть которой не напи­сана и сливается с моей публщистической и парламентской деятельностью (1905-1916), а третья представляется здесь вниманию читателя. Моя полемика с «Веха­ми» напечатана в сборнике «Русская интеллигенция», а идея о восьми поколениях подробно развита»в двух лекциях, прочитанных осенью 1916 г. в университете в Христиании, и напечатана в норвежском журнале «Samtiden».

₁₀* 275

янием пережитого ужасного опыта и тяжелых переживаний по­следних месяцев, склонен говорить о «народе-звере». Да, конечно, этот народ, сохранивший мировоззрение иных столетий, чем на­ше, а в последнее время старого режима умышленно удерживав­шийся в темноте и невежестве сторонниками этого режи­ма,-этот народ действительно предстал перед наблюдателями его психоза почти как какая-то другая низшая раса. Интернацио­налистическому социализму было легко на почве культурной розни провести глубокую социальную грань и раздуть в яркое пламя социальную вражду народа к «варягам», «земщины» к «дружине», выражаясь славянофильскими терминами. Но эле­менты истинного здорового интернационализма при этом оказа­лись не внизу, а наверху - в культурных слоях, идеях и учрежде­ниях. И рост интернациональной культуры с разрушением этих верхов оказался задержанным - не будем утверждать, что надолго. Как бы то ни было, исправление последствий нашей истории и ошибок переворота идет в том же направлении, как раньше: в направлении восстановления нашего культурного слоя, так безжа­лостно уничтожавшегося революцией. В этом смысле должны быть пересмотрены все демократические программы, которые, ничего еще не давши народу, хотели «все» создавать «через на­род». Неосновательное разочарование в народе после столь же неосновательного преклонения перед ним не должно, конечно, возвращать нас к той системе «недоверия к народу, ограниченно­го страхом», которое, по меткому определению Глад стона, лежит в основе реакционной политики. Суть правильной политики, приспособленной к действительному уровню массы, должна, пользуясь выражением того же Глад стона, заключаться в «дове­рии к народу, ограниченном благоразумием». Эта формула, разу­меется, не мирится с формулой полного и неограниченного на­родовластия. Это надо ясно усвоить, определенно сказать себе и сделать отсюда надлежащие политические выводы. В политике не существует абсолютных рецептов, годных для всех времен и при всех обстоятельствах. Пора понять, что и демократическая политика не составляет исключения из этого правила. Пора усво­ить себе мысль, что и в ее лозунгах не заключается панацей и лекарств от всех болезней.

Еще одна оговорка в пределах того же вопроса о народных массах как политическом факторе. Есть люди, которые готовы были бы искать в физиономии этих масс не только тех изменя­ющихся черт, в которых отпечатлелся ход нашей исторической эволюции, но и того неизменного мистического ядра, которое германские метафизики, так же как и новейшие социологи типа «Gustave Lebon*²²³, называли «душой народа», Fame ancestrale*. Наблюдая французскую психику времени войны, Lebon искал в

Душа предков (фр.)

этой «душе предков» объяснения, почему недавняя «упадочная» Франция вдруг превратилась перед лицом врага во Францию ге­роическую. Увы, ход и исход русской революции до сих пор не уполномочивает нас искать подобных параллелей. Традиционное сравнение 1613 и 1813 гг. напоминает, правда, о моментах про­светления национального сознания и о чрезвычайных народных усилиях, на которые способен был русский народ, когда в его со­знании отпечатлевалось представление об опасности, грозившей самому его существованию. Быть может, можно надеяться, что в 1919 г. такое просветление перед лицом великой национальной катастрофы примет более культурную форму - чего-либо вроде германского возрождения начала XIX в. Может быть, эта катаст­рофа послужит толчком, которым закончится доисторическое, подсознательное, так сказать, этнографическое существование на­рода и начнется исторический период связного самосознания и непрерывной социальной памяти. С очень большим опозданием, мы и в этом случае пойдем по пути, давно уже пройденному культурными народами. Но в ожидании, пока все эти надежды осуществятся, мы должны признать, что самые надежды этого рода служат, так сказать, хронологической вехой. Наша русская ame ancestrale продолжает, очевидно, представлять ту плазму, на которой лишь слабо и отрывочно запечатлелись отметки исто­рии. Основным свойством ее еще остается та всеобщая приспо­собляемость и пластичность, в которой Достоевский признал ос­новное свойство русской души, - идеализировав его как «всечело-вечность». В политическом же применении бесформенность этой души проявляется как тот натуральный, догосударственный «анархизм», то «естественное состояние человека», по выражению старой политической доктрины, которое так ярко и сильно выра­зил «великий писатель земли русской», .отразивший, как в зерка­ле, на удивление цивилизованному миру это состояние народной души.

Повторяем, философ истории русской революции не сможет обойти всех этих глубоких корней и нитей, связывающих вторую русскую революцию со всем ходом и результатом русского исто­рического процесса. Но наша задача гораздо проще. Мы ставим себе целью возможно точное и подробное фактическое описание совершившегося на наших глазах. Те недостатки описания, кото­рые усмотрит в нем последующий историк, отчасти вознаградят­ся чертами, для будущего историка этой революции уже недо­ступными: элементом личного свидетельства очевидца-наблюдате­ля и отчасти близкого участника совершившихся событий. Эта более близкая к наблюдаемым явлениям позиция обусловливает, конечно, и иной характер объяснений причин и мотивов. В этом порядке мыслей прежде всего мы должны коснуться тех, более детальных объяснений второй русской революции, кото­рые, как они ни важны сами по себе, тоже останутся за предела­ми настоящего изложения.

277

Мы разумеем громадное влияние фактора, до сих пор не упомянутого, но имевшего первостепенное отрицательное значе­ние. Если общая физиономия русской революции определилась в значительной степени нашим прошлым, то ее характер имен­но как революции, как насильственного переворота, определился наличностью фактора, противодействовавшего мирному разреше­нию конфликтов и внутренних противоречий между старыми формами политической жизни и не вмещавшимся более в эти формы содержанием. Инстинкт самосохранения старого режима и его защитников - таков этот отрицательный фактор.

В упомянутой выше работе 1903-1904 гг. я объяснил подроб­но, как этот инстинкт самосохранения с неизбежностью привел к политике все усиливавшихся репрессий и к разделению России на два лагеря: Россию официальную и всю остальную Россию, в которой культурные и народные элементы были одинаково не­примиримо настроены по отношению к дореформенной государ­ственности. Не только в эти годы, но уже гораздо раньше, с ше­стидесятых, с сороковых годов, с конца XVIII столетия, было очевидно, что конфликт старой государственности с новыми тре­бованиями есть лишь вопрос времени. Под углом этого грядуще­го конфликта складывалось все мировоззрение русской интелли­генции по крайней мере шести последних поколений. Немудре­но, что это мировоззрение и вышло таким односторонним. Опи­сывать всю эту историю борьбы - значило бы, в сущности, пере­сказывать всю историю русской культуры двух последних столе­тий. Естественно, что эта задача не может быть целью настоя­щего изложения. Мне достаточно сослаться на приведенные уже мои прежние сочинения, которые в предвидении грядущего кон­фликта посильно готовили к его пониманию русское и иностран­ное общественное мнение.

Может быть, следовало бы здесь остановиться лишь на по­следней стадии этого конфликта между старой государственно­стью и новой общественностью: на том последнем десятилетии, когда хронический конфликт перешел в стадию неискренних ус­тупок власти общественным течениям. Это десятилетие знамену­ется открытым началом политической жизни в России под зна­менем первого политического народного представительства. Гер­манские публицисты придумали уже для этого периода меткое название: эпоха «мнимого конституционализма»

(Scheinkonstitutionalismus). Если можно в одном слове формулиро­вать причину того, почему с первыми уступками власти конфликт не прекратился, а принял затяжной характер и в кон­це концов привел к настоящей катастрофе, то это объяснение дано в этом слове: Scheinkonstitutionalismus. Уступки власти не только потому не могли удовлетворить общества и народа, что они были недостаточны и неполны. Они были неискренни и лживы, и давшая их власть сама ни минуты не смотрела на них, как на уступленные навсегда и окончательно. Я помню мо-

278

мент, когда граф Витте в ноябре 1905 г., после октябрьского ма­нифеста, пригласил меня для политической беседы. Я сказал ему, что никакое общественное сотрудничество с правительством невозможно до тех пор, пока власть не произнесет открыто сло­ва «конституция». Пусть, говорил я, это будет конституция откро-ированная, но нужно, чтобы она была дана окончательно. Гр. Витте не скрыл от меня, что он не может исполнить этого усло­вия, ибо этого «не хочет царь». Довольно известно, что даже ма­нифест 17 октября император Николай П считал данным «в ли­хорадке» и никогда не мирился даже с этими более чем скром­ными уступками. Не хотел, конечно, конституции и гр. Витте, исходя из своих старых славянофильских взглядов; не хотели конституции    даже     такие     общественные    деятели,     как Дм. Ник. Шипов. Для защиты создавшейся таким образом дву­смысленности была создана специальная партия, «Союз 17 октяб­ря», и все последующее десятилетие прошло под знаком полити­ческого лицемерия. Так как страна не могла этим удовлетворить­ся, то и самое существование представительных учреждений по­служило лишь к расширению базиса для дальнейшей борьбы об­щественности с защитниками старого порядка. Если опорой для общественности служила при этом оппозиция Государственной думы, не смолкавшая даже в самые трудные минуты существо­вания этого учреждения, то опорой для власти служил Государ­ственный совет, принявший в себя все силы и сосредоточивший все усердие сановников старого режима. В результате борьбы этих двух центров в России за десять лет, в сущности, не было вовсе законодательства. Все проекты реформ, даже самых уме­ренных, застревали под «пробкой» Государственного совета, пре­вратившегося с годами в настоящее кладбище благих начинаний Государственной думы. Проходили через законодательные учреж­дения лишь те меры, которых хотела власть в союзе с правя­щим сословием. Так прошла аграрная реформа Столыпина, так прошли постыдные для русского имени законы о Финляндии. Гибкость и услужливость октябристов казались власти уже недо­статочными. Курс политики поворачивался все более вправо. «Конституционализм» становился все более призрачным, и на очередь дня становился самый беззастенчивый «национализм». Старая формула Уварова²²⁴ «православие, самодержавие и народ­ность* была выкопана из архивов, слегка подновлена и серьезно пущена в ход как платформа для выборов и как программа оче­редного политического курса. Желание императора Николая II сохранить самодержавие таким, каким оно было «встарь», было принято не только «Союзом русского народа», вызвавшим это за­явление царя; оно было принято к исполнению и политически­ми деятелями, выдававшими себя за государственных мужей и чем дальше, тем откровеннее предлагавшими себя наперебой в организаторы государственного переворота. Здесь нет надобности упоминать имен. Имена всем памятны; многие из лиц, их но­гте

сившие, заплатили трагической кончиной за свою вину перед ро­диной и перед русским народом. Это - их работа, в связи с все усиливавшимся влиянием при дворе случайных людей И прохо­димцев, создала в стране то состояние полнейшей неуверенности в завтрашнем дне, которое собственно и подготовило психологию переворота...

Для самых умных из этих прислужников старого режима бы­ло ясно, что при подобной напряженности общего настроения, при таком состоянии неустойчивого равновесия, с трудом под­держиваемого политикой репрессий и опирающегося на искусст­венно сорганизованное ничтожное меньшинство, Россия не вы­держит никакого серьезного внешнего толчка или внутреннего потрясения. Опыт 1905 г., казалось, должен был служить уроком. Тоща с большим трудом удалось ликвидировать последствия не­удачной войны и спасти власть от неизбежного ее результа­та - внутренней революции. Гр. Витте был призван специально для выполнения этой миссии. Ошибки первой русской револю­ции, поддержка Европы дали ему возможность выполнить ее блистательно. Но близорукая власть относилась с подозрением к самым лучшим и верным своим защитникам. Гр. Витте едва выхлопотал себе право спасти эту власть, оставшись на своем посту до заключения займа во Франции и до возвращения рус­ских войск из Маньчжурии. Далее его услуги были не нужны. Его соперникам поручили ликвидацию уступок, сделанных «в лихорадке», - уступок, которых никогда не могли простить графу Витте. И началась борьба с молодым народным представительст­вом, приведшая к первому нарушению «мнимой конституции», к изданию избирательного закона 3 июня 1906 г.*, окончательно изолировавшему власть от населения и передавшему народное представительство в руки случайных людей и случайных партий. Кое-как сколоченный государственный воз скрипел-до первого толчка. Можно ли было его предупредить? Сторонники старого режима считали, что можно и нужно-в союзе с Германией. А жизнь повела русскую политику по иному направлению, в сторо­ну держав «согласия», и новорожденное русское представительст­во сыграло тут известную роль. Так или иначе при разделении Европы на два лагеря Россия не могла не быть втянута в меж­дународные конфликты. Она могла лишь избежать создания кон­фликтов по собственной вине; но для этого ее балканская поли­тика была недостаточно умна и проницательна. Общая бестолко­вость управления привела к тому, что, идя более или менее со­знательно на возможный конфликт, Россия оказалась к нему не подготовленной в военном смысле.' Как во внешней политике, так и в вопросе об усилении военной мощи Государственная ду­ма имела известное влияние-и тем связала себя с политически­ми кругами, патриотически настроенными. Этим она впервые

Так в тексте. Правильно: «3 июня 1907 г.».

280