Российские либералы кадеты и октябристы 7/10

партии не выдержали государственного экзамена. Это очень не­осторожное суждение. Всякое начинание, всякое человеческое об­щество может принять форму уродливую, смешную, вредную. История XIX и XX вв. дает нам немало примеров вреда от заси­лья одной партии, от междупартийных и внутрипартийных инт­риг, от борьбы за власть. Все-таки там, где социальная й эконо­мическая жизнь осложнилась, там, ще люди, всецело признавая свои обязанности перед государством, хотят сохранить как можно больше личной свободы, права на почин, на участие в устройст­ве жизни народа, там нельзя обойтись без политических партий, без деятельного содружества единомышленников. Они намечают пути общественной мысли и вытекающего из нее политического действия. Разнообразие партий дает возможность разным течени­ям высказаться, вложить свой вклад. Здоровое общество не мо­жет мириться с деспотической монополией одной мысли, одной партии. Из их состязания, из столкновения мнений лучше выяс­няются потребности, желания, возможности данного народа.

Россия очень запоздала с парламентом, и кадетская партия была самой молодой из всех европейских либеральных партий. Может быть, оттого, а может, благодаря некоторым особенностям русской интеллигенции, она была похожа на своеобразный ры­царский орден, ревностно исполнявший раз данную присягу. Я считаю себя счастливой, что столько лет жила в центре партии, которая по своему составу, обычаям, приемам служила показате­лем того, чем может и должна быть политическая партия. И у отдельных кадетов, и у всей партии, конечно, были свои недо­статки. За 12 лет своего существования она сделала немало оши­бок, промахов. Но кадеты приучали население, включая предста­вителей власти, к политическому мышлению, к новой гражданст­венности... Они будили общественную совесть, находили выраже­ние для новых политических и социальных потребностей, жиз­ненность которых власть была вынуждена постепенно признать.

Свою доктрину партия строила на тогдашней либеральной ев­ропейской правовой науке, которая доводила до логического за­ключения либеральные идеи XVIII и XIX вв. Кадеты горели па­фосом либеральным, как левые пафосом социалистическим. Мак­лаков в своих воспоминаниях с усмешкой называет это «мисти­кой конституции». Довольно меткая характеристика кадетского романтизма. Хотя я не люблю применять слово «мистика» к земным устремлениям, даже самым чистым.

Главным хранителем кадетских политических скрижалей был ЦК. Главной трибуной, откуда их возвещали, стала Государствен­ная дума.

В слишком недолговечном русском парламенте было много ценного, много добрых сторон. Привлекательной особенностью нашего народного представительства было то, что по молодости лет оно не успело обрасти делячеством, которое некоторым за­падным палатам придает характер биржи. В Государственную ду-

' 1СУ7

му люди шли не ради наживы, не ради корыстного устройства своих делишек. Относительно кадетской партии я это могу ут­верждать категорически. Да и на остальных скамьях сидели де­путаты, не делавшие из политики выгодного промысла. Депутат­ское жалованье могло казаться щедрым только крестьянам, кото­рых было мало. Для большинства это было значительно меньше того, что они зарабатывали как врачи, инженеры, адвокаты. В то же время думская жизнь, с ее заседаниями и комиссиями, не оставляла досуга для профессиональных заработков. Да и внима­ние было слишком захвачено Таврическим дворцом. Это была игра, в которой все было ново-внешняя обстановка, трибуна, ре­зонанс 'речей, разносившихся по всей России, открытая борьба мыслей, о которых недавно еще только перешептывались. Перед общественными, деятелями, благодаря Думе, открылась возмож­ность влиять на ход государственной жизни, на народное хозяй­ство, возможность помогать народу строить себе более достойную, светлую, просторную жизнь.

Деятельным центром нашей партийной жизни был, конечно, Таврический дворец. Оттуда расходились по стране политические флюиды, там политики приобретали всенародную популярность. Но большая политическая партия - организм сложный, особенно в такой огромной стране. Несмотря на роспуск двух Дум, на из­менение избирательного закона и устранение после выборгского процесса кадетской гвардии от земской и городской деятельно­сти, кадетская партия росла и крепла. Столыпину не удалось ис­полнить свое обещание, не удалось вырвать кадетское жало из страны. Это за него сделали несколько лет спустя большевики.

После крутого роспуска II Думы и ареста всех депутатов со­циал-демократов обе социалистические партии'были вынуждены опять уйти в подполье. Те социалисты, которые вопреки всем препятствиям, всем уловкам и давлению администрации все-таки попали в Думу, составили в ней сборную Трудовую группу¹⁵³. В ней было несколько десятков депутатов. Они занимали самый левый сектор думских скамей, точнее, голубых кресел. Их сосе­дями были кадеты, правое крыло оппозиции. У социалистов и кадет вместе было, насколько помню, не больше четверти всех голосов.

Положение кадет было довольно курьезное. Партия не была запрещена, как были запрещены социалистические партии. Заго­ворами кадеты не занимались, устно и письменно открыто изла­гали свои взгляды. Наши юристы упорно старались провести наш устав через Министерство внутренних дел, узаконить пар­тию и всегда получали отказ. Несмотря на это, жизнь партии не останавливалась. Члены ее съезжались со всей России на много­людные ежегодные съезды, отчеты о которых печатались в газе­тах. Почти во всех городах, больших и малых, были кадетские комитеты. Списки их членов оглашались в местных газетах, как и списки членов ЦК. Партийная литература открыто издавалась

198

и продавалась. Были кадетские клубы. Устраивались публичные собрания с политическими речами. За кадетизм никто гонениям не подвергался. Но в ноябре 1907 г. Столыпин издал циркуляр, запрещавший чиновникам состоять в партиях, которые, как сооб­щалось в «Правительственном вестнике», «хотя и не причисляли себя к революционным, тем не менее в программе своей и даже только в воззваниях своих вожаков обнаруживают стремление к борьбе с правительством». Кадетская партия не была названа, но было ясно, что это относится к ней.

Чиновников за кадетизм не исключали со службы, но они са­ми просили, чтобы их вычеркнули из партийных списков, что не мешало им на выборах подавать голоса за кадетских кандида­тов, бывать на партийных собраниях, оказывать партии услуги, осведомлять депутатов о том, что происходит на верхах бюрокра­тии. Некоторые чиновники продолжали вносить свои членские взносы, сотрудничать в партийных изданиях. Все это расширяло то окружение, которое питает политических деятелей.

Партия была хорошо организована и дисциплинирована. ЦК проводил свое руководство партией через цепь других комитетов, образованных в Петербурге, Москве и почти во всех губернских городах. Через них ЦК был в постоянной связи с местными на­строениями. Это были резервуары, откуда можно было вылавли­вать новых людей, щупальца, которыми ответственные главари и члены Думы проверяли себя, чтобы не разойтись с обществен­ным мнением. Случалось, что в том или другом районе из-за какого-нибудь вопроса подымался бунт. Тоща устраивали совеща­ние с бунтарями и выправляли партийную линию, любимое вы­ражение Милюкова. Комитеты проявляли большую деятельность, состязались между собой, устраивали митинги, клубы, распрост­раняли партийную литературу, вели кадетскую пропаганду, вербо­вали новых членов, собирали на партию средства.

ЦК ежегодно открыто переизбирали на партийном съезде де­легатов со всей России. Устраивали его в Петербурге или Моск­ве. Раз, после Выборгского воззвания, мы, полицейского страха ради, съехались в Гельсингфорсе. Наши опасения были неосно­вательны. Столыпин был тоща слишком занят подавлением ре­волюции. Ему было не до нас.        '

На съездах переизбирался весь состав ЦК, постоянно⁴ вводи­лись новые люди, но ядро, которое состояло в ЦК со дня осно­вания партии, до самой большевистской революции, неизменно переизбиралось. Это придавало партии большую устойчивость, создавало традицию своеобразного политического генерального штаба. К нему ежегодно присоединялись свежие силы, новые члены Думы, лица, выдвинувшиеся на общественной работе. Кандидатов вылавливал из кадетской толпы все тот же Шахов­ской. Он метко подбирал людей. Я не помню ни одного случая, чтобы нам пришлось отводить неудачно выбранного члена ЦК, но, конечно, на съезде каждый из нас мог быть забаллотирован.

199

Выборам в ЦК придавали большое значение, общественное мнение за ними следило. Состоять в ЦК считалось немалой чес­тью. Это было своего рода общественное звание, отличие. Нович­ки, впервые попадая на его заседания, смущались, волновались, сначала помалкивали, прислушивались. Такова природа человече­ская, что там, где нет ни чинов, ни орденов, незаметно выраста­ет иерархическая пирамида, суживающаяся кверху. Внизу боль­шинство, наверху немногие. Но они всему придают окраску, на­кладывают свой отпечаток.

Первые годы председателем ЦК был Иван Ильич Петрунке-вич. Заседания происходили в его уютной квартире в Басковом переулке. Темные обои и портьеры придавали столовой внуши­тельный вид. За длинным столом свободно помещалось человек 20. На столе расставлено обильное угощение, хрустальные вазоч­ки с вареньем, тарелочки с печеньем, сухариками, булочками, тортами. Отборные фрукты, каких я ни у кого в Петербурге не видала, присылала из своего Крымского имения гр. С. В. Пани­на¹⁵⁴, дочь Анастасии Сергеевны от первого брака. Гр. В.Панин умер молодым. После его смерти его вдова увлеклась революци­онным движением. В 70-х годах на одном из тайных съездов встретила она И. И. Петрункевича и вышла за него замуж.

Когда я познакомилась с Петрункевичем, это была уже очень немолодая, но все еще окутанная романтической дымкой пара. Анастасия Сергеевна, бурная, страстная, не слишком сдержанная на слова, все горячо принимала к сердцу, могла в любую мину­ту неожиданно загореться, могла и наговорить лишнего. Но сто­ило Ивану Ильичу, поверх очков, взглянуть на жену твердыми, черными глазами, и она сразу затихала. По крайней мере так было в заседаниях ЦК. Она любила мужа так явно, с такой тро­гательной нежностью ловила каждое его слово, как и 30 лет тому назад видела в нем героя и трибуна, заразившего ее своими ра­дикальными идеями. Глядя на них, я часто думала, что Иван Ильич никогда не занял бы такого положения в партии и в об­щественном мнении, не будь около него Анастасии Сергеевны. Она не только окружала его повседневную жизнь мелкими забо­тами, обдуманным комфортом, который дает больше простора, чем роскошь, но, что было гораздо важнее, она создала ему культ, подняла его на пьедестал, благодаря чему этот средний человек многим казался гораздо выше своего роста.

Анастасия Сергеевна не была членом ЦК, никакой самостоя­тельной общественной работы не вела. Она была женой своего мужа, его нянькой, она растворялась в нем, как Надя Крупская растворялась в Ленине. Но мне думается, что Анастасия Серге­евна была даровитее Ивана Ильича. Только ее способности оста­лись в зародыше. Поглощенная им, она не выработала себя, за­была о себе. На заседаниях ЦК она неизменно присутствовала. Сидела не за нашим большим столом, а за своим маленьким, у стены, как раз за спиной Ивана Ильича. Иногда вставала, чтобы

200

отдать приказ горничной или подвинуть гостям вкусное угоще­ние. Хозяйка она была внимательная и приветливая. Высокая, статная, с лицом все еще красивым, с темными, живыми глаза­ми, она всем своим обликом дополняла барственную уютность их столовой. Но как менялось ее лицо, какие искры сыпались из ее выразительных глаз, если кто-нибудь из нас имел дерзость не согласиться с председателем, спорить с ним. Я любовалась молодой впечатлительностью этой седоволосой женщины, изум­лялась силе магнетического отпора, который струился от нее на дерзкого. Чувствовал за своей спиной это струение и Петрунке-вич. Через плечо оборачивался он назад на наблюдательный пункт, ще заседала его жена. Она отвечала на его улыбку полу­улыбкой и притихала.

Но не всегда. Иногда, нарушая все уставы, врывалась она в прения ЦК и налетала на непокорных. Рассудочные ее доводы неизменно были повторением его доводов, но волнение, чувство, бившее ключом, были собственные. Выражались они восклица­ниями:

-Это невозможно! Недопустимо! Как МОЖЕТЕ вы так ду­мать?!.

Ей редко возражали и так же редко с ней соглашались. Но присутствие Анастасии Сергеевны придавало нашим заседаниям живописность, вносило ноту вечно женственного. Правда, в ЦК была еще другая женщина, Ариадна Владимировна Тыркова. Но мое положение было совсем иное. С Анастасией Сергеевной об­ращались как с дамой, да еще пожилой, а я вошла в ЦК, коща мне было 36 лет. Я была товарищем, участвовала в походах и стычках, со мной можно было жестоко спорить, на меня можно было налететь, на меня можно было без церемоний перебросить часть партийной работы, поручить мне написать статью, брошю­ру, приготовить доклад, выступить на митинге. Мне уступали до­рогу, придвигали мне стул, оказывали те мелкие проявления внимания, - которые благовоспитанные люди привыкли оказывать женщинам. Но это нисколько не нарушало полного равенства, прелесть которого я оценила только попав в Англию. Там я на­блюдала, как при внешнем почтении, несравненно большем, чем отдавали женщинам в России, англичанок держали за чертой, в своего рода женском гетто, которого не поколебали ни избира­тельные права, ни появление женщин в парламенте. Разговоров о том, что женщины существа второстепенные, я в Англии ни­когда не слышала. Говорить об этом было бы неприлично и не нужно. Это само собой разумеется. Теперь это уже меняется и в Англии, хотя уверенность в мужском превосходстве еще жива.

У нас было иначе. При равной работе мы были равны не перед законом, не перед работодателем, а перед общественным мнением, особенно в тех кругах, ще я жила. Я дразнила своих товарищей, что я, единственная женщина в ЦК, даю пример не­многословия, служу живым доказательством, что мужчины болт-

201

ливее женщин. На заседаниях ЦК я больше слушала, чем гово­рила, хотя вообще была разговорчива. Но мне было несравненно интереснее слушать знающих людей, чем себя. Большинство членов ЦК знали бесконечно больше, чем я, лучше меня были подготовлены к политической работе. Для меня ЦК был высшей школой политических наук. Когда в Думе проходил какой-нибудь запутанный вопрос и нам, в комитете или во фракции, его разъ­ясняли наши юристы - Набоков¹⁵⁵, Тесленко¹⁵⁶, Маклаков¹⁵⁷, Пет-ражицкий¹⁵⁸, Новгородцев¹⁵⁹, я слушала их с таким же эстетиче­ским удовольствием, как слушала лекции по математике.

В ЦК и во фракции прения часто бывали интереснее, чем когда они потом выносились в Государственную думу. Как в поэ­зии бывает, что первый набросок поэмы сверкает блестками, ко­торые тускнеют от позднейшей полировки, так и в речах первая, непосредственная, порой отрывисто высказанная мысль может звучать убедительнее, чем речь отделанная, заранее приготовлен­ная. Оттого так интересно находиться в самом сердце большой политической партии или большой политической работы, слу­шать импровизацию даровитых людей, ловить первое зарожде­ние идей и эмоций, которые потом разносятся по стране, иногда отражаются на ее жизни.

Общий дух партии был дружный. У нас не было расколов, интриг, как у социалистов. Не было у нас и разъедающей рево­люционные партии провокации, верной спутницы заговорщиче­ских организаций. Мы мечтали мирным путем, через парламент осчастливить Россию, дать ей свободу мысли, создать для каждо­го обитателя великой империи, без различия сословии и нацио­нальностей, просторную, достойную жизнь. Задачи были постав­лены правильно. Только осуществить их нам не удалось. Все же и сейчас, после всех уроков военных и революционных, после всех наблюдений над политической Европой, если бы у меня спросили, какой строй я хотела бы для России, я отвечу без ко­лебаний:

- Кадетский.

Хотя с тех пор Европа так покатилась назад, так одичала, что, может быть, ей на некоторое время нужен не либеральный, а суровый порядок.

Я только что сказала, что среди нас не было провокаторов. Надо внести поправку. Когда революция вскрыла архивы охран­ки, мы были очень удивлены, что в ее бумагах нашлось указа­ние на одного агента-провокатора, приставленного к кадетам. Это был кн. Бебутов¹⁶⁰, фигура довольно комическая.

Перед открытием I Думы между нами замелькал отставной гвардейский офицер, не то грузин, не то армянин, с характер­ным кавказским профилем и не менее характерным кавказским акцентом. При этом масон. Мы, смеясь, спрашивали друг друга, как он к нам попал. Не слишком молодой, но франтоватый, дамский поклонник, малообразованный, по-восточному тупова­

202

тый, он щеголял резкостью суждений, громко ораторствовал, тре­буя от партии самых решительных слов и действий. Коща вес­ной 1906 г. понадобились деньги на устройство кадетского клуба, Бебутов привез Петрункевичу 10 ООО р., сумму по тогдашним временам немалую. Злые языки уверяли, что это не его деньги, что он их самовольно взял у своей богатой жены, которая так на него за это рассердилась, что прогнала его. На самом деле, как выяснилось после революции, деньги дала охранка, чтобы ввести Бебутова в кадетские верхи. Он был уверен, что за такой щедрый дар его выберут в ЦК, и просчитался¹. Его хвастовство, его политическое фанфаронство, необразованность, глупость со­всем не подходили к стилю нашего комитета. Чем больше Бебу­тов старался, оказывая мелкие услуги, делал визиты, принимал у себя, суетился, тем с более насмешливым недоумением его раз­глядывали.

Раз и я у него побывала. Он держал отличную кухарку. Ужин был на славу. Подали колоссальную индейку, нафарширо­ванную сложнейшим фаршем. Вино было дорогое. Тосты самого зажигательного характера. Но все, переизбыток угощения и пере­избыток левизны, было как-то нелепо. В гостиной меня порази­ли ширмы, оклеенные карикатурами на Николая П. Я спросила Бебутова:

- Неужели вы не боитесь, что на вас донесет прислуга, что полиция может прийти с обыском?

Он засмеялся лихим смехом, как молодой корнет, подмиг­нул мне черным, влажным глазом. Как могла я догадаться, что смеется он надо мной, что полиция отлично знает, чем украше­на квартира их агента?

Бебутов прославился еще тем, что, коща бывший член Госу­дарственной думы адвокат Е. И. Кедрин¹⁶¹, единственный кадет, исполнивший наказ выборгского воззвания, отказался платить на­логи, и суд постановил продать с аукциона его мебель, первую пущенную в продажу вещь купил Бебутов. Это была дешевая де­ревянная кустарная пепельница с нелепой длинноносой птицей. Бебутов заплатил за эту птицу 1000 р. и сразу покрыл всю сум­му взыскания. Неужели и эту тысячу, истраченную ради выпол­нения выборгского воззвания, дала ему охранка?

Знаю я еще об одной его провокационной проделке, несрав­ненно более злостной. Он издал по-русски за границей толстый иллюстрированный сборник «Последний самодержец», ще Нико­лая II осмеивали, опорочивали, принижали. Бебутов хвастал сво­им участием в этом издании. Мы с простодушным удивлением расспрашивали его, как ему удалось потихоньку ввезти в Россию такую громоздкую, тяжелую книгу, да еще в большом количестве экземпляров?

В ответ он опять лукаво подмигивал. А про себя считал нас идиотами. И был прав.

203

Так продолжалось до самой февральской революции 1917 г., когда его имя нашли в списках охранки. Бебутов испугался, заметался," пробовал отбросить от себя обвинение. Но доку­менты были налицо. От страху его разбил паралич и он скоро умер.

Одиннадцать лет, все время существования кадетской партии, провертелся он между нами. А мы, не подозревая, чьим гостеп­риимством пользуемся, оживленно собирались в кадетском клубе, созданном за счет тайной полиции. Клуб наш был скромным учреждением с неприхотливой обстановкой, с хорошим, но деше­вым буфетом. Все хлопоты доставались на долю нескольких ка­детских дам. Они вели хозяйство, принимали гостей, находили и привозили докладчиков. Заправилами были М.А. Красносель­ская¹⁶² и Л. И. Жижиленко¹⁶³. В устройстве еженедельных докла­дов им помогала А. С. Милюкова¹⁶⁴. Доклады читали не только на политические, но и на литературные и общие темы. А. И. Шингарев¹⁶⁵ увидал в Москве, в постановке Художественно­го театра «Синюю птицу» Метерлинка и пришел в такой вос­торг, что прочел нам красивый, яркий доклад, устроил себе от­дых от неизбежной сухости своих обычных докладов о финансах.

Кадетский клуб пользовался большой популярностью. Русский человек любит поговорить, поспорить, послушать. Приятно было в клубе слушать элегантного Набокова, учиться тонкостям ино­странной политики от Милюкова, загораться от вспышек Родиче-ва. Переживалось то расширяющее мысль и чувство общение с единомышленниками, которое составляет одну йз приманок по­литической жизни и общественной деятельности. В клубе рядо­вые кадеты имели возможность встречаться с теми, кто вел пар­тию, кто отвечал за нее, чьи речи разносились по России, вокруг кого копилось живое сочувствие миллионов. А полководцы об­щались со своими солдатами, что тоже очень важно.

Партия устраивала и публичные собрания, где вход был от­крыт для каждого, кто купит билет. Авторитет кадетских орато­ров, которые в своей среде уже были избалованы почтительным признанием, иногда подвергался резким нападкам. На открытые собрания приходили люди разных мнений, были возражения, спор всегда мог обостриться. Правые редко появлялись. Чаще в одном из концов залы собиралась кучка социалистов. Им трудно было получить от полиции разрешение на собрание, и они пользовались кадетскими митингами, чтобы разоблачать кадет­скую буржуазную сущность. В тактику социалистов входило сры­вать наши митинги. Они считали, что всякие срывы и взрывы проясняют классовое сознание если не масс, то хотя бы данных слушателей.

Не раз случалось мне, как оратору и как председательнице, отражать стрелы, летевшие в меня слева. Часто выступала про­тив меня А. М. Коллонтай¹⁶⁶, прославившаяся позже как совет­ская дипломатка. Ее отец, Мравинский, занимал в петербургской

204

полиции какой-то довольно важный пост. Молоденькой девушкой вышла она замуж за гвардейского офицера Коллонтай, родила от него сына. Потом разошлась с ним. Говорили, что правоверной марксисткой она стала под влиянием третьестепенного журнали­ста Финна-Енотаевского¹⁶⁷. Привлекательного в нем было мало. Неряшливый, неприбранный, некрасивый, он, вероятно, покорил ее знанием марксистской диалектики, которую крепко вбил в ее хорошенькую голову.

Коллонтай была светская женщина с хорошими манерами, очень нарядная и изящная. У нее была маленькая белокурая го­ловка, тонкий профиль, милая, приветливая улыбка. Она была очень занята собой, отлично причесывалась и одевалась, что тог­да было в кругах передовых редкостью. Из писательниц хорошо одевалась только Зинаида Гиппиус¹⁶⁸. Но Гиппиус моды не при­знавала, сама для себя ее выдумывала, а Коллонтай была мод­ница. Коща она с трибуны произносила марксистские речи, контраст производил эффектное впечатление. Смолоду она учи­лась петь, собиралась стать певицей, как ее сестра, известная пе­вица Мравина. Ее хорошо поставленный, приятный голос ей очень помогал на митингах. Она была ловким митинговым ора­тором, без своих самостоятельных мыслей, но с большим запа­сом готовых марксистских истин и изречений, которыми она умело пользовалась. Помогали ее успеху и ее красота, ее наряд­ность. Даже противникам было приятно смотреть на эту хоро­шенькую даму, на ее стройную, тонкую, мастерски одетую фигур­ку, на ее обдуманные жесты и милую улыбку, которой она при­правляла свои призывы к классовой ненависти.

Наши стычки с с.-д., наши с ними споры носили еще до­вольно безобидный характер, по крайней мере с нашей стороны. С.-д. было мало, влиянием они не пользовались, но противники они были ядовитые, в средствах неразборчивые. Не берусь су­дить, развивала ли в них злобу теория классовой борьбы или в эту теорию верят только те, в ком от природы заложена злая потребность разводить в себе не любовь к. людям, а вражду? В марксистах не было русского добродушия. Сердитый это был на­род. У них была неизменная, твердо выработанная тактика зади­рать, вносить беспорядок, передергивать чужие слова, срывать чу­жие собрания, не давать противнику возможности высказаться. Коща маленькая их кучка скоплялась в каком-нибудь углу, пред­седатель' собрания настораживался. Настораживался и полицей­ский чин, неизменно присутствовавший на публичных собрани­ях.

В центральных кварталах Петербурга эту обязанность часто выполнял пристав Шебеко, видный офицер, знавший лучшие времена. Он держал себя очень вежливо, старался не вмешивать­ся в ход заседания. Но, как только слетались с.-д., которых и мы, и он знали в лицо, Шебеко начинал нервничать. Раз на многолюдном митинге в Соляном городке, ще я председательст-

205

вовапа, выступил какой-то товарищ в блузе и начал в довольно неприкрытой форме призывать к потрясениям, к сокрушениям, к углублению революции. В глубине зала сразу поднялась высо­кая фигура Шебеко:

- Госпожа председательница, прошу вас остановить оратора. Я не могу допустить таких речей.

Я тоже встала и, обращаясь к неизвестному мне человеку в блузе, спокойно сказала: '

- Господин оратор, для того чтобы мы могли продолжать об­мен мнении, прошу вас быть сдержаннее и считаться с физиче­скими условиями, в которых происходит наше собрание.

Шебеко вскочил и взволнованным, резким голосом заявил: -Объявляю собрание закрытым.

Спорить было бесполезно. Приходилось подчиниться. Публи­ка, которая только что разлакомилась и ждала занятных схваток между кадетами и марксистами, начала нехотя расходиться, до­вольно громко поругивая полицию. Ответственная устроительни­ца митинга, на чье имя была записана зала, спросила Шебеко, почему он так круто закрыл собрание?

- Помилуйте, - сказал он обиженно. - Госпожа Тыркова такая тактичная, так умело ведет заседания, что я всегда спокоен, ког­да она председательствует. И вдруг она меня назвала физиче­ским условием? Меня, представителя власти? Разве это допусти­мо?

Это был сравнительно редкий случай столкновения или недо­разумения с полицией на кадетском митинге. Несмотря на со­вершенно неопределенное правовое положение кадетской партии, полиция относилась к нам иначе, чем к социалистам. Поведение наше на них действовало. Партия была твердо оппозиционная, но выдержанная, благовоспитанная. Это признавали даже ее про­тивники. Слева находили, что мы даже слишком хорошо воспи­таны. Может быть, они были правы. Политик иногда должен действовать засуча рукава, задавать хорошие встряски своим и чужим. Мы встрясок не задавали. Для этого партия была слиш­ком академична. Университеты, рассадники радикальных мечта­ний, были за кадет. То есть профессора, не студенты. Молодежи у нас почти не было. Многие кадетские профессора пользовались исключительной популярностью, но студенты в профессорскую партию не шли. Только в немногих высших школах были сту­денческие кадетские группы. Студенту надо было иметь много мужества, чтобы в студенческой среде проповедовать кадетизм. Для молодежи мы были слишком умеренны. Те из них, в ком был политический темперамент, гораздо охотнее шли за социа­листами, надеялись при помощи социальной революции сразу излечить все язвы человеческого общества. Но молодежь одобря­ла в кадетах их непримиримость. Самодержавие и после октяб­рьского манифеста полагалось считать деспотическим и ненави­стным. Поэтому полагалось шумно, откровенно презирать поли-

206

тических деятелей, которые были правее кадет и от сотрудниче­ства с правительством не отказывались.

Другое дело кадеты. С ними можно, должно спорить. На ми­тингах их надо громить как буржуев, но с ними нельзя не счи­таться, к ним надо прислушиваться, позволяется и заслушивать­ся их блестящих ораторов. За кадетами был авторитет пионеров, которым история поручила ввести в России парламентские идеи, порядки, приличия. Читающая Россия разных оттенков полити­ческой мысли за ними следила с интересом и одобрением. Каде­ты закрепляли устой новой гражданственности, освещали дея­тельность нового представительного строя.

Партийная организация и работа была хорошо налажена, но влиятельной прессы, отвечающей авторитету партии, создать ка­детам не удалось. У ЦК не было своей газеты. Одно время вы­ходил «Еженедельник партии Народной Свободы», но его запре­тили. Московские «Русские ведомости» по духу и по составу со­трудников почти сливались с кадетами, но эта старинная, влия­тельная газета партийным указкам не подчинялась. В провинции очень многие газеты нас поддерживали, но это тоже не были партийные органы.

Неофициальным центром кадетской публицистики была изда­вавшаяся в Петербурге газета «Речь». Она была независима от ЦК, но это был наиболее показательный кадетский орган уже благодаря тому, что во главе его стоял лидер партий П. Н. Ми­люков. Соредактором его был другой член ЦК - И. В. Гессен¹⁶⁹. Он выдвинулся во время Освободительного Движения как один из редакторов «Права» и перенес свой редакторский опыт в «Речь». Гессен был еврей, адвокат с хорошей практикой, человек умный, живой, способный, доброжелательный. Все качества для редактора полезные, но недостаточные. Он, как и Милюков, не был талантливым журналистом, хотя работал много и газету лю­бил. Без него, может быть, и «Речи» не было бы. Вместе с А. И. Каминкой¹⁷⁰ он достал для газеты деньги кажется от Азов-ско-Донского банка, ще директором был другой Каминка. Глав­ным пайщиком был богатый инженер Бак, тоже еврей. «Речь» вообще считалась еврейской газетой, и это не способствовало ее успеху. Среди сотрудников действительно было немало евреев.

Но по духу «Речь» была не еврейской, а русской газетой. Она отстаивала интересы России, включая и еврейское равноправие. Оно было обязательным пунктом в программе всех оппозицион­ных партий не потому, что так хотели евреи, а потому, что это­го требовало чувство справедливости и интересы государства. Ми­люков не был ни евреем, ни еврейским наймитом, как его грубо называли правые. Его вообще нельзя было ни нанять, ни подку­пить. Его можно было заласкать, облестить. Но это уже другое дело, другой подход.

Сначала два редактора работали очень дружно. Практичный, но и сентиментальный Иосиф Владимирович был трогательно

207

влюблен в Павла Николаевича, смотрел ему в глаза, весь рас­плывался, произнося это магическое имя - Павел Николаевич. Потом остыл. Раз с кривой усмешкой Гессен сказал мне:

- Знаете, что за человек Милюков? Вот мы годами работаем вместе, а если я буду ему не нужен, он будет каждый день про­ходить мимо моего дома и даже не спросит, жив я или умер?

Под конец они совсем разошлись. Не знаю, из-за чего. Газету они продолжали редактировать сообща. В ночной редакции, со­ставляя номер, они сидели друг против друга за одним столом. Но не разговаривали, может быть, даже не здоровались.

Газета велась скучно, бледно, в ней не хватало занимательно­сти, жизни. Милюков придавал значение только своим передо­вым, где добросовестно анализировал шахматные ходы думской политики и международного положения. Другие отделы его не интересовали. У него не было газетного нюха, да и публицисти­ческого таланта не было, этих двух свойств, которые помогли Суворину сделать из «Нового времени» одну из лучших русских газет. В «Новом времени», при всей неправильности направле­ния, была газетная яркость, живость, была информация, чувство­вался пульс жизни, были талантливые сотрудники - Меньши­ков¹⁷¹, Розанов¹⁷², Чехов, сам Суворин. Руководители «Речи» та­лантов не искали, ими не интересовались, не понимали, зачем они нужны в газете? Довольно того, что «Речь» твердо стоит на принципиальной точке зрения. Но упрямые читатели, даже из числа добросовестных либералов, искали в газете не только по­литических аргументов и наставлений, но сведений и занима­тельности. Читатель очень уважал кадет, но пятачки свои нес в «Новое время», в «Биржевку», или в одну из левых газет, кото­рые то появлялись, то запрещались.

Одно время я довольно часто писала в «Речи», потом реже, но все-таки давала им то статьи, то рассказы и в редакции была своим человеком. Профессиональной, тем более финансовой пользы от этого было мало, но для общественной деятельности связь с газетой необходима.

Кроме того, на моей ответственности была другая, уже чисто партийная газетная работа. ЦК поручил мне организовать и вес­ти кадетское бюро печати. Это бюро дало повод крайним пра­вым напечатать в «Русском знамени», что я продалась «жидам», от которых получила большие деньги для юдофильской пропа­ганды в провинциальной печати. Насколько помню, мы не разо­слали ни одной статьи по еврейскому вопросу просто потому, что не было в то время для них повода. Но у крайних правых была скверная привычка все объяснять денежными интересами противников, всех обвинять в продажности. На самом деле для начала кн. Павел Дм. Долгоруков дал мне, по настоянию ЦК, сто рублей да и то не очень охотно. Вот с этим основным капи­талом я и повела наше бюро.

Работа моя, сводилась к тому, что я циркулярно рассылала

208

из Петербурга в провинциальные газеты статьи по данным воп­росам. Изредка их писали партийные генералы, чаще рядовые члены партии или беспартийные журналисты. Это был трудолю­бивый, но тихий уголок моей шумной партийной жизни. Но как один из способов распыления либеральных идей по огромной империи, бюро было полезной выдумкой, и я бессменно и охот­но им руководила несколько лет, до самой войны 1914 г.

Мне жизнь в партии очень много давала. Она раздвигала го­ризонт, приучала к ответственности, дисциплинированной работе. Приучала действовать сомкнутым строем. Много времени, вни­мания, сил отнимала партия, но и вознаграждала щедро. Свое место в партии я нашла, и нашла его по-женски, не подражая мужчинам. Когда надо было выяснять новые настроения, новые повороты в общественном или хотя бы только кадетском мне­нии, я чувствовала под собой твердую почву. Иногда догадкой, чутьем, пристальным вниманием к людям я схватывала больше, чем мои ученые товарищи, особенно больше чем Милюков. От­того во фракции и в ЦК, если случались споры, мне чаще всего приходилось спорить с ним. Я была своего рода enfant terrible*, хотя из ребячества давно вышла. Но в то время как в партии, отчасти и вне ее, Милюков становился чем-то вроде старейшины оппозиционного конклава, я все пристальнее вглядывалась в не­го, все чаще сомневалась, да такой ли нам нужен лидер? Это было неприятное сомнение, но оно закрепляло мою самостоя­тельность, от природы немалую.

Случалось, что молодые депутаты, которые относились к Ми­люкову как студенты к профессору, просили меня:

-Ариадна Владимировна, скажите Милюкову...

Я, смеясь, отбивалась:

-Вот выдумали. Что вы, маленькие? Скажите ему сами. -Да нет, скажите вы. Вы женщина, он вас легче выслуша­ет...

Действительно, выслушивал он меня довольно терпеливо. У него вообще в ЦК не было диктаторских замашек. Среди нас он был только первый между равными. Хотя почет и власть очень любил, любил быть на виду. Этого всю жизнь искал. Но при­рожденной властности в нем не было. Его пухлая ладонь пожи­мала руку как-то безлично, не передавая того быстрого тока, си­лу которого чувствуешь даже при случайной встрече с крупным человеком. От Милюкова не исходило того магнетического воз­действия, которое создавало власть Наполеону или в наше время Гитлеру. Такие токи шли и от Толстого. Порой их можно по­чувствовать и около менее крупного человека. Милюков этой не­посредственной, природной силы, покоряющей людей, был ли­шен. Но в нем было упорство, была собранность около одной

цели, была деловитая политическая напряженность, опиравшаяся на широкую образованность. Он поставил себе задачей в корне изменить государственный строй России, превратить ее из неог­раниченной, самодержавной монархии в конституционную, в го­сударство правовое. Он был глубоко убежден в исторической не­обходимости такой перемены, но она должна быть связана с его, Милюкова, политикой, с ним самим. Его личное честолюбие бы­ло построено на принципах, на очень определенных политиче­ских убеждениях. Если бы ему предложили власть, с тем чтобы он от них отказался, он, конечно, отказался бы от власти. Поло­жим, насколько мне известно, у него такого искушения и небыло.

В наружности Милюкова не было ничего яркого. Так, мешко­ватый городской интеллигент. Широкое, скорее дряблое лицо с чертами неопределенными. Белокурые когда-то волосы ко време­ни Думы уже посерели. Из-под редких усов поблескивали два или три золотых зуба, память о поездке в Америку. Из-под зо­лотых очков равнодушно смотрели небольшие серые глаза. В его взгляде не было того неуловимого веса, который чувствуется во взгляде властных сердцеведов. На кафедре Милюков не волно­вался, не жестикулировал. Держался спокойно, как человек, знаю­щий себе цену. Только иногда, когда сердился или хотел под­черкнуть какую-нибудь важную для него мысль, он вдруг по­дымался на цыпочки, подпрыгивал, точно хотел стать выше сво­его среднего роста. Также подпрыгивал он, коща ухаживал за женщинами, что с ним нередко случалось.

Милюков умел внимательно слушать, умел от каждого собе­седника подбирать сведения, черточки, суждения, из которых слагается общественное настроение или мнение. В этом внима­нии было мало интереса к людям. Это был технический прием, помогавший ему нащупывать то, что он называл своей тактиче­ской линией равиодействия. Но к людям как отдельным лично­стям Милюков относился с холодным равнодушием. В общении с ним не чувствовалось никакой теплоты. Чужие мысли еще могли его интересовать, но не чужая психология. Разве только женская, да и то только пока он за женщиной ухаживал, а по­том он мог проходить мимо, не замечая ее. Люди были для не­го политическим материалом, в котором он не всегда хорошо разбирался.

Сам насквозь рассудочный, Милюков обращался к рассудку слушателей. Волновать сердца, как это делал Родичев, Шингарев, отчасти Маклаков, было не в его стиле. Его дело было ясно из­лагать сложные вопросы политики, в особенности иностранной. Память у него была четкая, точная. Он знал языки, хотя произ­ношение у него было неважное, как у человека, который ино­странным языкам в детстве не учился. Начитанность у него бы­ла очень большая. Он любил книги, всю жизнь их собирал. Раз­носторонность его знаний и умение ими пользоваться были од­ной из причин его популярности. Русские люди, образованные и

210

необразованные, любят ученость, а Милюков несомненно был че­ловек ученый.

Но не талантливый. В нем не было того, что Толстой назы­вал изюминкой. Никаких иллюминаций. Единственная его речь, взлетевшая как сигнальная ракета перед гибелью судна, была его речь 1 ноября 1916 г. о Распутине. Да и той лучше было бы не произносить. Обычно он давал синтез того, что накопила русская и чужеземная либеральная доктрина. В ней не было связи с глу­бинами своеобразной русской народной жизни. Может быть, по­тому, что Милюков был совершенно лишен религиозного чувст­ва, как есть люди, лишенные чувства музыкального.

В острые минуты он часто мог говорить как раз то, чего го­ворить и делать не следовало. Так было с Выборгским воззвани­ем, так было с его бестактными аплодисментами премьеру, по­сле речи Родичева о столыпинском галстуке. Так было с его речью о Распутине. Так было в Киеве, когда он разговаривал с немцами. Все это доказывает, что чутьем его судьба не одарила.

В его вкусах, манерах, мыслях не было утонченности. Среди окружающих его кадет были люди несравненно более одаренные, более умные. Но они уступали ему первое место. Одни, как Л. О. Петражицкий, потому что были у них другие интересы и они не хотели целиком отдаться политике. Маклаков по ветрен-ности и эгоцентричности. Наконец, некоторые, как Шаховской, позже Шингарев, потому что недооценивали себя и переоценива­ли Милюкова.

Все эти умные, хорошие люди долго не замечали, что у Ми­люкова для того ответственного места, которое он занял в обще­ственном мнении, не хватало широты государственного сужде­ния, он не знал тех глубоких переживаний, из которых выраста­ет связь с землей. Держава Российская не была для него живым, любимым существом. К нему можно было применить то, что Хомяков ставил в упрек умной фрейлине Россети:

При ней скажу: моя Россия, И сердце в ней не задрожит.

В партии было много незаурядных людей. Милюков поднял­ся над ними, стал лидером прежде всего потому, что крепко хо­тел быть лидером. В нем было редкое для русского обществен­ного деятеля сосредоточенное честолюбие. Для политика это хо­рошая черта. В желании оставить след в русской истории нет ничего предосудительного, особенно коща для этого не прихо­дится кривить душой. Милюков всю свою деятельность строил на принципах, в которые верил. Он был убежден в справедливо­сти либеральных идей и с чистой совестью отстаивал каждую подробность кадетской программы. Кроме, пожалуй, женского равноправия, да и тут он видел, что до осуществления его дале­ко, а как пункт в программе равноправие привлекает к нам сто­ронниц, дает партии преданных сотрудниц, без которых трудно

211

было бы справляться с выборами, с черной будничной партий­ной работой, со всей ее техникой.

Едва ли не единственным эмоциональным стимулом его по­литических переживаний, который захватывал не только рассу­док, но и чувство, была его непоколебимая непримиримость по отношению к власти. Она придавала его партийной деятельности открытость, прямоту. Но был ли он по характеру прямым, иск­ренним? Мне этот вопрос часто задавали. Ответить на него не­легко. И был, и не был. Он был достаточно умен, чтобы быть правдивым. Его никто не мог бы уличить во лжи. Кадеты не могли иметь своим вождем лгуна, даже человека, изредка при­крывающегося ложью. Лукавство в Милюкове, конечно, было. Он называл это тактикой. Она отчасти выражалась в том, как он подбирал свое ближайшее окружение, привлекая людей не столь­ко крупных, сколько услужливых, преданных. Крупных людей он, по возможности, остерегался. Может быть, при всей своей уверенности сознавал собственный рост. Впрочем, в политике из­вестная доля лукавства неизбежна. Вот и Милюков старался по­хитрее передвигать политические шашки, чтобы вернее бить по правительству, чтобы глубже внедрять в сознание общественного мнения свои оппозиционные мысли. Он считал себя хитрым так­тиком, хотя на самом деле оказался довольно слабым игроком.

Едва ли не самым большим его недостатком, мешавшим ему стать государственным деятелем, было то, что верность партий­ной программе заслоняла от него текущие государственные нуж­ды, потребности сегодняшнего дня. У него не было перспективы, он не понимал значения постепенного осуществления определен­ной политической идеологии. В этом умеренном, сдержанном, рассудочном русском радикале сидел максимализм, так много сыгравший злых шуток с русской интеллигенцией. Оттого он не поддержал столыпинский закон о выделении из общин, который кадетам, конечно, следовало поддержать.

Сильнее всего Милюков был как теоретик либерализма. Он очень много сделал для укрепления кадетской партии и распро­странения ее идей. Ведь в России политические партии были новинкой. Надо было всему учиться, всему учить, все создавать, воспитать навыки партийной работы, оформить разбуженные по­литические инстинкты, выработать привычки к общей ответст­венной работе, к дисциплине.

Во всем этом Милюков был ценным указчиком. Так же как и другие члены партии, и заметные, и рядовые, из среды кото­рых постепенно выделялись люди незаурядные. Общими усили­ями создавали мы внутреннюю жизнь партии, определяли быт, правила поведения, связанные с новыми для русских людей по­литическими правами и обязанностями. Это было нужно не только нашей партии. К кадетам прислушивались, нашему обще­ственному кодексу доверяли. Главным наставником с начала и до конца оставался Шаховской. Его живое, горячее знание лю-

212

дей, умение к ним подходить, с ними сближаться, его благоже­лательность делали его незаменимым старшим дядькой партии. Милюков так обращаться с людьми не умел. Да от него этого и не ждали. От него ждали политических чертежей. Он определял отношение к правительству и к возникавшим политическим за­дачам, он намечал, в каком направлении должна развиваться думская энергия, он добросовестно вбивал в мозги русских лю­дей те либеральные начала, на которых кадеты хотели строить здание русской государственности.

Милюков умел излагать сложные вопросы внутренней, и в особенности внешней политики так ясно, что они становились доступны для самых неискушенных мозгов. Он не мудрил, не искал новизны, не бросался неожиданно в девственные леса, как это постоянно делал Струве. Милюков уверенно обращался с раз навсегда усвоенными понятиями. Реальному политику тем легче действовать, чем меньше у него метаний и мечтаний. Благодаря ходу событий, отчасти и личным свойствам, Милюкову было не суждено стать реальным политиком. Он окаменел на раз заня­тых позициях, и это грузом легло на его политическую деятель­ность, отчасти и на партию.

При выработке своих так называемых тактических директив он мало своего выдумывал... Милюков строил свою сводку на мыслях большинства. При новых выборах, перед новой сессией Думы или иных событиях созывался пленум ЦК. Приезжали москвичи и провинциалы. Милюков докладывал очередные воп­росы внутренней и международной политики, затем шел обмен мнений. Обычно самыми интересными были первые, непосред­ственные суждения. Милюков внимательно слушал, делал отмет­ки в записной книжечке. У него, должно быть, этих книжек на­копилась целая бибилиотека. Если они уцелели, будущие истори­ки найдут в них материалы для уяснения одного из течений русской общественности. На следующее заседание Милюков уже являлся с синтезом разных мнений. Он делал выжимки из ска­занного, не навязывая своего мнения. Но раз придя к какому-ни­будь заключению, он крепко за него держался и тоща сдвинуть его было трудно. Только великие потрясения сделали его немно­го более гибким. Он это показал в войну 1914 г., коща создал Прогрессивный блок, куда вошли все думские фракции, кроме социалистов, пораженцев и правых противников Думы. Потом, в начале революции, героически пытался он спасти монархию, уго­варивая в. кн. Михаила Александровича¹⁷³ не отрекаться от пре­стола, старался доказать разнузданной солдатчине, что России нужна не республика, а конституционная монархия. Но время уже было упущено.

Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. 2-е изд. Лондон, 1990. С. 388 - 415:

213

д. н. шипов.

ВОСПОМИНАНИЯ

И ДУМЫ

О ПЕРЕЖИТОМ

...Утром. 27-го я был вызван к телефону из Петергофа кня­зем Орловым¹⁷⁴, сообщившим мне, что 28-го числа в 6 ч. дня я буду принят его величеством, а затем получил от него же теле­грамму, подтверждающую приглашение с указанием железнодо­рожной станции, на которой меня будет ожидать экипаж. Вслед за тем Н. Н. Львов вновь передал мне просьбу П. А. Столыпина посетить его в этот же день в 11 ч. вечера и я, имея в виду по­лученный мной вызов в Петергоф, счел полезным переговорить предварительно с П. А. Столыпиным и принял его приглашение. К 11 ч. вечера Н. Н. Львов и я отправились на дачу министра внутренних дел на островах. Вскоре туда же прибыл по пригла­шению П. А. Столыпина министр иностранных дел А. П. Из­вольский, после чего началась наша беседа.

П. А. Столыпин, повторив то, что мне уже было сообщено Н. Н. Львовым, очень резко отзывался о неработоспособности Государственной думы, о выступлениях ее отдельных членов, до­казывал необходимость ее- роспуска и просил меня высказать мое отношение к этому предположению. Я сказал, что, соглас­но моим убеждениям и моему пониманию современного положе­ния, роспуск Думы в настоящее время представляется мне ак­том несправедливым и даже с политической точки зрения пре­ступным и добавил, что во всяком случае не считаю возмож­ным принять участие в его осуществлении. Я не привожу здесь высказанных мной при этом соображений, так как они будут изложены подробно ниже при сообщении об аудиенции в Петер­гофе.

Все высказанное мной относительно роспуска Думы, вступая в противоречие со сложившимся уже у П. А. Столыпина опреде­ленным мнением, видимо, производило на него неприятное впе­чатление, и он перевел речь на вопрос об образовании коалици­онного кабинета под моим председательством. В состав коалици­онного кабинета, по его предположению, должны были войти приглашенные мной общественные деятели и представители бю­рократических кругов в лице некоторых членов настоящего каби­нета, причем в числе последних, кроме министров двора, воен­ного и морского, П. А. дал понять, что он имеет в виду себя и А. П. Извольского. Я выразил сомнение, чтобы образованный указанным путем коалиционный кабинет мог пользоваться над­лежащим авторитетом в глазах народного представительства и создать необходимое взаимодействие между правительством и Го-

214

сударственной думой. Оставляя в стороне вопрос об участии в обновленном кабинете представителей старого государственного строя и том впечатлении, которое это участие может оказать на Думу, я говорил, что не могу рассчитывать на согласие вступить в состав предполагаемого кабинета представителей руководящего большинства Государственной думы, а без их участия кабинет не может найти необходимую ему опору в народном представитель­стве. Я не могу не сознавать, что пользуюсь известным авторите­том и доверием в земских кругах, но за последнее время при постановке на очередь вопроса о преобразовании нашего государ­ственного строя в земской и городской среде наметились два те­чения, причем я присоединился к сравнительно незначительно­му меньшинству. Н. А. Хомяков про себя и про меня отчасти верно говорит, что мы оба после манифеста 17 октября 1905 г. стали конституционалистами по высочайшему повелению. Хотя в настоящее время я в силу сложившихся обстоятельств при­знаю безусловно необходимым возможно полное и безотлагатель­ное проведение в жизнь конституционных начал, возвещенных 17 октября, и всеми силами готов этому содействовать, но, одна­ко, мне представляется несомненным, что если в образованный мной кабинет мне удастся привлечь только своих единомышлен­ников, как, например: граф П. А. Гейден¹⁷⁵, князь Г. Е. Львов¹⁷⁶, то такой кабинет встретит в Государственной думе такое же от­ношение, как и кабинет И. Л. Горемыкина, причем этот новый кабинет, конечно, не может искать поддержки в традициях ста­рого строя и будет поставлен в необходимость в самом скором времени при неизбежном столкновении с Думой подать в отстав­ку. Затем я указал, что при данном составе Думы во вновь обра­зуемый кабинет должны быть непременно привлечены предста­вители конституционно-демократической партии, а для этого по­ручение образования кабинета следовало бы возложить на одного из лидеров этой партии. А. П. Извольский, по-видимому, выслу» шивал мой заявления сочувственно, не возражал на них и лишь высказал предположение, что мне удастся убедить представите­лей к.-д. партии войти в состав коалиционного кабинета, и, обра­щаясь к П. А. Столыпину, сказал: «Что касается нашего участия, то вопрос этот мы должны предоставить вполне свободному ре­шению Дмитрия Николаевича». П. А. Столыпин, сделав вид, буд­то и он присоединяется к последним словам А. П. Извольского, возражал на высказанное мной по существу, не считал возмож­ным и слишком рискованным образование кабинета из предста­вителей партии к.-д. и настаивал на необходимости роспуска Гос. думы. В то же время П. А. сообщил, что он приглашал к себе П.Н. Милюкова, говорил с ним о вероятной перемене кабинета, и П.Н. Милюков дал понять, что он не уклонится от поручения образовать кабинет, если такое предложение ему было бы сдела­но. В заключение П. А. Столыпин сказал, что вопрос об образо­вании нового кабинета может быть разрешен только государем и

215

что мои соображения по этому вопросу я буду иметь возмож­ность представить его величеству, так как имеется предположе­ние назначить мне на завтра аудиенцию в Петергофе. Очевидно, П. А. Столыпину было неизвестно, что приглашение мной уже получено, и я счел лишним сообщить ему об этом, раз вызов мой состоялся не при его посредстве. На этом закончилась наша беседа, затянувшаяся до 3 ч. утра. При прощании П. А. Столы­пин и А. П. Извольский просили меня поделиться с ними впе­чатлениями после предстоявшей мне аудиенции, на что я выра­зил полную готовность.

На следующий день, считая своим долгом перед поездкой в Петергоф выяснить определенно отношение представителей к.-д. партии к мысли о возможности образования коалиционного ка­бинета, я просил графа П. А. Гейдена повидаться с П. Н. Милю­ковым, так как я лично был мало с ним знаком, а сам в этот же день имел продолжительную беседу с С. А. Муромцевым¹⁷⁷. Граф Гейден, как между нами было условлено, при свидании с П. Н. Милюковым не говорил об обращении ко мне П. А. Сто­лыпина и о предстоявшей мне аудиенции, а спросил его, как от­носятся он и политическая группа, к которой он принадлежит, к слухам и предположениям об образовании коалиционного каби­нета под моим председательством и согласился ли бы он при­нять участие в таком кабинете. П.Н. ответил категорически, что он, стоя строго на почве принципа парламентаризма, находит та­кую комбинацию безусловно неприемлемой, что, по его убежде­ниям, новый кабинет должен быть образован исключительно из лиц, принадлежащих к руководящему большинству Государствен­ной думы, и дал понять, что считает в этом смысле вопрос уже в сферах предрешенным и готов принять на себя составление кабинета, как только такое поручение будет ему сделано.

С. А. Муромцеву, с которым меня связывали близкие, товари-. щеские отношения, я рассказал откровенно и подробно о беседе моей с министрами и о предстоящей поездке в Петергоф. Обра­зование коалиционного кабинета из к.-д. и стоящих правее их общественных деятелей мне представлялось актом, наиболее от­вечающим обстоятельствам переживаемого времени, но главным, если не исключительным, к этому препятствием являлось несог­ласие на эту комбинацию со стороны лиц, являвшихся руково­дителями конституционно-демократической партии. Исходя из этого убеждения, я приложил все возможные старания, чтобы повлиять на С. А. Муромцева и заручиться его содействием. Я обращал его внимание на то, что сформирование коалиционного министерства, по-видимому, отвечает намерению государя и бу­дет встречено сочувственно в влиятельных сферах, ныне отрица­тельно относящихся к народному представительству, что такой состав кабинета может объединить в стране все общественные прогрессивные круги и освободить к.-д. от союза с крайними, не государственными элементами. Участие в кабинете бюрократиче-

216

ского элемента и, в частности, П. А. Столыпина должно, конечно, быть исключено. Главенство в кабинете должно быть предостав­лено непременно кому-либо из представителей к.-д. партии, и, конечно, самым авторитетным и желательным председателем, по глубокому моему убеждению, является сам С. А. Муромцев, и его председательство обеспечивало бы кабинету необходимое ему до­верие Государственной думы. Я просил С.А-ча переговорить с П.Н. Милюковым и другими влиятельными лицами партии и постараться убедить их в целесообразности и необходимости при­нятия предлагаемой комбинации. Однако все мои убеждения и просьбы оказались напрасными, и С. А. отказался содействовать образованию коалиционного кабинета. Он соглашался с правиль­ностью моих соображений по существу, но не считал возмож­ным повлиять на изменение уже вполне и окончательно сложив­шегося среди к.-д. отношения к данному вопросу и говорил, что П. Н. Милюков уже чувствует себя премьером. К своему личному участию в кабинете в качестве премьера и министра юстиции он отнесся совершенно отрицательно. По мнению С. А-ча, ввиду господствующего в стране возбужденного настроения в широких кругах населения и воспитанного в обществе политикой прави­тельства вообще отрицательного отношения к государственной власти, никакой состав вновь образованного министерства при пе­реживаемых условиях не может рассчитывать в ближайшем вре­мени на спокойную и продуктивную государственную деятель­ность и не сможет сохранить свое положение более или менее продолжительное время. Неизбежны революционные вспышки, против которых правительство будет поставлено в необходимость принимать строгие, репрессивные меры, а это вызовет несомнен­но недовольство в общественных кругах и лишит власть необхо­димой ей поддержки со стороны общества. В то же время С. А. был согласен со мной относительно условий, исключающих воз­можность образования кабинета под моим председательством, т.е. предрешенное отрицательное отношение к.-д. партии к уча­стию ее членов в коалиционном кабинете и неизбежный в бли­жайшем же времени конфликт его Государственной думой. Та­ким образом, переговоры с С. А. Муромцевым и сведения, сооб­щенные графом П.А. Гейденом о его беседе с П.Н. Милюко­вым, подтвердили правильность соображений, изложенных мной накануне вечером у П. А. Столыпина.

В Петергоф я направился, как мне было указано князем Ор­ловым, по железной дороге. При проезде в экипаже со станции ж.-д. парком ко дворцу тяжелое впечатление производили очень часто стоявшие пешие и конные чины охраны и во время пути несколько раз сидевший на козлах камер-лакей предъявлял письменный пропуск. По приезде во дворец один из камер-лаке­ев проводил меня в приемную, в которой не было дежурного флигель-адъютанта, и обо мне доложил государю его камердинер. Из приемной я был введен в кабинет, ще государь принял меня

очень милостиво и просто. Сев за свой письменный стол, госу­дарь пригласил меня занять кресло против себя по другую сто­рону стола и, открыв портсигар, спросил, курю ли я, на что я с благодарностью ответил отрицательно Государь, сказав, что ему известно о моей поездке на одесский лиман, спрашивал о моем там пребывании и затем о моей семье. Своим милостивым и простым отношением государь, как мне казалось, хотел подгото­вить меня, чтобы я затем чувствовал себя свободнее при изложе­нии моих соображений, и это впечатление очень меня ободрило.

Приступая к беседе, государь сказал: «Вы оказались настоя­щим пророком. На совещании под моим председательством в Царском вы предупреждали о том, какого характера будет пред­ставительство от крестьян, если им будет предоставлено право особого избрания членов Думы. Ваши слова оправдались. Я по­мню ваше указание, но не помню, как вы его мотивировали. Прошу вас повторить высказанные вами тогда соображения». Я повторил все высказанное мной на совещании 5 декабря 1905 г. о вреде классовой группировки избирателей вообще и особенно о вреде обособленности крестьянской и рабочей курий и добавил, что представители правительства, отстаивавшие эту избиратель­ную систему, были, по-видимому, мало знакомы с современным настроением народа. Со времени освобождения крестьян от кре­постной зависимости самосознание крестьянства получило боль­шое развитие и о прежних патриархальных отношениях нет и помина. Положение о земских начальниках, созданное для ук­репления сильной власти на местах и в целях поддержания в деревне патриархальных отношений, дало диаметрально противо­положные результаты; оно воспитало в населении сознание недо­статочности и необеспеченности его прав и отрицательное отно­шение к представителям власти и к привилегированному сосло­вию.

Выслушав мои объяснения, государь сказал, что ему известно о моей беседе с П. А. Столыпиным и А. П. Извольским и о мо­ем отрицательном отношении к мысли о роспуске Государствен­ной думы и предложил высказать мои соображения по этому вопросу. Прежде всего, сказал я, я не вижу определенного кон­ституционного повода для такого акта. Если между Государствен­ной думой и правительством возникло бы принципиальное раз­ногласие на почве какого-либо существенного законопроекта, тог­да роспуск Думы явился как бы апелляцией к стране, которая путем новых выборов должна была бы высказаться по данному спорному вопросу, но до сих пор такое разногласие не имело места. Ненормальные отношения между Думой и правительст­вом проявляются главным образом на почве совершенно различ­ного понимания высочайшего манифеста 17-го прошлого октяб­ря. Дума, а с ней и вся страна понимают этот акт как несом­ненный переход к новому конституционному государственному строю, а правительство совершенно иначе оценивает значение

218

этого акта и держится традиций и приемов прежнего времени. При таком условии роспуск Думы и назначение новых выборов поставит перед избирателями вопрос: желает ли страна осуществ­ления прав, дарованных ей вашим величеством манифестом 17 октября, или желает она вернуться к старому строю? После этих слов государь остановил меня и сказал: «Об этом не может быть речи», и мне показалось, что в голосе государя звучало недоволь­ство допущенным мной предположением. В таком случае, про­должал я, как может страна понять роспуск Думы и отнестись к новым выборам? Кроме этих соображений принципиального ха­рактера я остановился на практической стороне вопроса, на рас­смотрении вероятных результатов новых выборов. Если первые выборы, говорил я, при действующем избирательном законе, да­ли очень левый состав Думы, то вторичные выборы, произведен­ные после роспуска Думы при указанных условиях и на основе того же положения о выборах, дадут, несомненно, состав Думы гораздо более левый и тем еще более будет затруднено создание столь необходимого взаимодействия между правительством и на­родным представительством. Впрочем, добавил я, может быть, ваше величество имеете в виду одновременно с роспуском Думы произвести некоторое изменение в положении о выборах. «Об этом также не может быть речи», - сказал государь, и мне вновь послышалось его недовольство.

Коснувшись причин, вызывающих мысль о роспуске Думы, я признавал, что присутствие в Думе значительного левого крыла отражается вредно на ее настроении, получившем свое выраже­ние как в резком выступлении отдельных ее членов, так и осо­бенно в неуместном тоне представленного Думою адреса. Однако едва ли можно признать Думу в общем ее составе неработоспо­собной и притом нельзя не принять во внимание некоторые ус­ловия, не зависящие от самой Думы, но крайне неблагоприятно на нее повлиявшие. Состав Думы является последствием недо­статков избирательной системы, построенной на основе классовой группировки избирателей. Затем нельзя не принять во внимание то недоверие, которое систематически и постоянно проявлялось правительством к развитию общественной самодеятельности, к органам общественного самоуправления и ко всем общественным организациям, а также и то, что во всей стране в течение более 30 лет применяется положение об усиленной и чрезвычайной охране, которое и после манифеста 17 октября остается в силе. Эти условия не могли подготовить население к участию в госу­дарственной работе, а воспитывали в нем лишь отрицательное отношение к системе правительственного управления, и это на­строение невольно явилось преобладающим среди членов Думы. Настроение, в котором собралась Дума, могло бы быть вскоре же ослаблено и умиротворено, если к началу деятельности законода­тельных учреждений правительством были бы представлены за­конопроекты, имеющие целью широкое проведение в жизнь на­

чал, возвещенных манифестом 17 октября и если бы правитель­ство проявило при этом искреннюю готовность осуществить но­вый порядок в доброжелательном сотрудничестве с народным представительством. Но к открытию сессии правительством не было представлено никаких законопроектов и Г. Дума не полу­чила материала для безотлагательного приступа к положительной законодательной деятельности. В то же время правительство ни­чем не проявило признания, что с открытием Г. Думы вступает в силу новый государственный порядок, не проявило желания установить нормальные отношения между административной властью и народным представительством, а продолжает держать­ся прежних традиций, которые получили особенно определенное выражение в правительственной декларации 13 мая¹⁷⁸ и в прави­тельственном сообщении 20 июня¹⁷⁹ по аграрному вопросу. Все эти условия не могли не создать крайне ненормальное положе­ние, которое, однако, может быть исправлено, если правительство изменит свою тактику и сочтет своей непреложной обязанностью вступить определенно на новый путь, начертанный в манифесте 17 октября.

Государь сказал, что П. А. Столыпин сообщил ему, что я не нахожу возможным принять поручение сформировать коалици­онный кабинет и предложил мне высказаться по этому поводу. Я отвечал, что образование коалиционного министерства из лиц, принадлежащих к различным общественным группам, по моему убеждению, отвечало бы вполне потребностям времени и могло бы создать объединение всех общественных элементов, столь не­обходимое при переходе политической жизни страны от старого к новому строю. Но к сожалению сейчас мысль о таком коали­ционном кабинете встречает отрицательное к себе отношение со стороны наиболее многочисленной и влиятельной партии кон­ституционалистов-демократов. Я доложил его величеству о пере­говорах по этому вопросу с С.А. Муромцевым и П.Н. Милюко­вым и сообщил их отзывы, исключающие возможность предпо­ложения, чтобы кто-либо из влиятельных членов этой политиче­ской группы согласился войти в состав коалиционного кабинета, а без  участия в нем представителей руководящего большинства Г. Думы такой кабинет   встретит, несомненно, отрицательное к себе отношение Думы и не сможет сколько-нибудь продолжи­тельное время оставаться у власти. Положение, занятое по отно­шению к этому вопросу к.-д. партией, по-видимому, особенно ук­репилось после переговоров П.А. Столыпина с П.Н. Милюко­вым. В настоящее время и при сложившихся условиях возмож­но образование кабинета только из представителей большинства Государственной думы. Оппозиционный дух, который в настоя­щее время ярко проявляется среди к.-д. партии, не может вну­шать серьезных опасений. Такой характер ее в значительной ме­ре обусловливается занимаемым ею положением безответствен­ной оппозиции. Но если представители партии будут привлече­

ны к осуществлению правительственной власти и примут на се­бя тяжелую ответственность, с ней сопряженную, то нынешняя окраска партии, несомненно, изменится и представители ее, во­шедшие в состав кабинета, сочтут своим долгом значительно ог­раничить требования партийной программы при проведении их в жизнь и уплатят по своим векселям, выданным на предвыбор­ных собраниях, не полностью, а по 20 или 10 копеек за рубль.

Государь изъявил желание услышать пояснение, как понимаю я предполагаемую расплату по векселям к.-д. партии, и предло­жил мне в этом отношении высказаться по следующим пяти вопросам, затронутым в адресе Г. Думы: отмена смертной казни, политическая амнистия, аграрный вопрос, равноправие всех на­циональностей и автономия Царства Польского. Вопрос об отме­не смертной казни, отвечал я, уже рассмотрен Г. Думой; соответ­ствующий законопроект ею составлен, поступил в Г. Совет и в случае согласия с ним Совета, будет представлен на благовоззре-ние вашего величества. По второму вопросу я полагал, что к.-д. удовлетворятся предоставлением политической амнистии всем тем, которые в стремлении к скорейшему достижению свободы нарушили грани, поставленные законом, но при этом не посяга­ли на чужие жизнь и имущество. Что касается аграрного вопро­са, то я высказал предположение, что к.-д. прежде всего исправят ошибку положения 19 февраля 1861 г. и обеспечат за счет госу­дарства дополнительными наделами всех крестьян, получивших дарственные наделы, и затем организуют возможно широкое со­действие крестьянству со стороны государства в покупке частно­владельческих земель, прибегая к принудительному их отчужде­нию лишь в исключительных, безусловно необходимых случаях. Вопрос об уравнении перед законом всех граждан независимо от их вероисповедания и национальности, сказал я, уже предрешен вашим величеством по докладу графа Витте, сопровождавшему манифест 17 октября. Наконец, вопрос об автономии Царства Польского,- вероятно, может быть разрешен путем предоставле­ния его населению широкого местного самоуправления и широ­ких прав национальной польской культуре. Представив эти пояс­нения, я счел долгом оговорить, что все сказанное мной являет­ся моими личными предположениями, мне представляющимися вероятными. В заключение я добавил, что если представители к.-д. партии были бы призваны к власти, то весьма вероятно, что в ближайшем времени они признали бы необходимым рас­пустить Государственную думу и произвести новые выборы с целью освободиться от многочисленного левого крыла и создать палату из сплоченных прогрессивных элементов страны. Госу­дарь, как мне казалось, был  удовлетворен  представленными мной пояснениями и спросил, кто из членов конституционной демократической партии пользуется в ней большим авторитетом и более способен к руководящей роли? Отвечая на этот вопрос, я высказал следующие мысли. Самым влиятельным членом к.-д.

партии, бесспорно, нужно признать П.Н. Милюкова и хотя он не состоит членом Г. Думы, тем не менее, он является действи­тельным лидером к.-д. фракции. Отдавая должную дань его спо­собностям, его талантам и его научной эрудиции, мне в то же время думается, что он по своему жизнепониманию преимущест­венно рационалист, историк-позитивист, но в нем слабо развито религиозное сознание, т.е. сознание лежащего на человеке нрав­ственного долга как пред высшим началом, так и пред людьми. Ввиду этого я думаю, если П.Н. Милюков был бы поставлен во главе правительства, то едва ли он всегда в основу своей дея­тельности полагал требования нравственного долга и едва ли его политика могла бы содействовать столь необходимому духовному подъему в населении страны. В то же время П.Н. Милюков че­ловек очень властный; он слишком самодержавен*, и если он бу­дет поставлен во главе министерства, то можно опасаться, что он будет подавлять своих товарищей, а это может неблагоприятно отозваться на их самостоятельности. Присутствие П.Н. Милюкова в кабинете на посту министра внутренних дел или министра иностранных дел будет очень полезно и даже необходимо, если в состав кабинета будут призваны вообще представители к.-д. партии, но на посту председателя желательно было бы видеть С. А. Муромцева, человека высокоморального настроения. В это время государь сказал: «Я вынес самое хорошее впечатление из знакомства с С. А. Муромцевым и отношусь к нему с полным уважением». С. А. Муромцев как председатель Г. Думы, продол­жал я, пользуется общепризнанным авторитетом и его появле­ние на посту главы кабинета будет приветствовано в широких кругах общества, не только в среде к.-д. партии. Обладая силь­ной волей, С. А. в то же время отличается большим тактом и мягкостью характера. Будучи председателем кабинета, он сумеет обеспечить всем его членам необходимую самостоятельность и при его главенстве участие в кабинете П.Н. Милюкова будет осо­бо полезно. На это государь сказал: «Да, таким образом может установиться правильное соотношение умственных и духовных сил».

После этих слов государь дал понять, что аудиенция кончена, и я, вставая, обратился к его величеству с просьбой извинить меня, если я невольно сказал в своих речах что-либо лишнее или что могло быть государю неприятно, я считал себя обязан­ным, раз его величеству угодно было меня выслушать, высказать откровенно все, что считал своим долгом. Государь, подавая ру­ку, сказал: «Я очень рад, что вы говорили свободно;, я видел, что вы говорили, не стесняясь, и очень вам благодарен». Аудиенция продолжалась более часа. Возвращаясь в С.-Петербург, я чувство­вал себя в бодром настроении; я был счастлив, что имел случай

Это слово вырвалось у меня случайно, необдуманно, о чем я очень сожа­лею.

222

высказаться так откровенно пред государем, и был глубоко тро­нут оказанным мне доверием и вниманием.

На следующий день утром я посетил А. П. Извольского и рассказал ему о всем происходившем на вчерашней аудиенции. А. П. выслушал меня с большим интересом, находил основатель­ными и правильными все изложенные мной соображения и ска­зал, что, по дошедшим до него слухам, государь сочувственно относится к изложенным мной мыслям и предположениям. Считая вероятным, что в ближайшее время С. А. Муромцев бу­дет приглашен в Петергоф, А. П. Извольский советовал мне пре­дупредить С.А-ча, на что я ответил, что считаю это совершенно необходимым и от А. П. Извольского направился к С. А. Муром­цеву.

Я сообщил С.А-чу во всех подробностях все, что мной было доложено государю и изложено выше. Пока я приводил выска­занные мной на аудиенции соображения относительно роспуска Г. Думы, невозможности при сложившихся обстоятельствах обра­зования коалиционного министерства и желательности сформиро­вания кабинета из представителей к.-д. партии, С. А. неоднократ­но выражал свое полное сочувствие и одобрение моему образу мыслей и действий, но когда я перешел к вопросу о лице, на которое должно быть возложено поручение составления кабинета, С. А. отнесся к высказанному мной с большим волнением, был, очевидно, крайне недоволен и сказал мне: «Ты совершенно вер­но охарактеризовал значение роспуска Думы и вполне правильно выяснил необходимость образования кабинета из конституциона­листов-демократов, но какое основание и какое право имеешь ты касаться вопроса, который должен быть решен самой политиче­ской партией?» Я отвечал: «Право мое исходит из сознания ле­жавшего на мне долга сказать государю, раз он пожелал меня выслушать, то, что я считаю необходимым для блага страны». Мы долго продолжали беседу на эту тему, причем я пришел к заключению, что С. А Муромцев видит главное для себя затруд­нение в образовании кабинета при признаваемом им самим не­обходимым участии в кабинете П. Н. Милюкова. С. А. выразил опасения относительно совместного с П. Н. Милюковым участия в кабинете и между прочим сказал: «Двум медведям в одной берлоге ужиться трудно», на что я заметил, что «вы-два медве­дя из одной прежней берлоги и я не сомневаюсь, что уживетесь и в новой». В заключение я говорил, что как ни тяжела ответст­венность, которая ляжет на С. А-ча, если государь возложит на него поручение образовать министерство, но уклониться он не имеет права и должен будет принести, может быть, й очень тя­желую жертву, необходимую для укрепления в стране нового го­сударственного строя.

В 4 часа, в тот же день, я был у П. А. Столыпина. При встрече с ним я сейчас же заметил недовольство во всей его фи­гуре. Он начал беседу с заявления, что ему известно уже в об-

223

щих чертах то, что мной было доложено на аудиенции, и что, по-видимому, высказанное мной произвело благоприятное впечат­ление и встречает сочувствие. Так как П. А. тем не менее про­сил меня сообщить ему о происходившем на аудиенции в Пе­тергофе, то я исполнил его желание, не углубляясь, однако, в подробности. Он старался, слушая меня, не проявлять своего не­довольства и по окончании нашего свидания сказал: «Теперь бу­дем ожидать, что воспоследует». Уходя от П. А. Столыпина, я уносил уверенность, что им будет оказано все возможное проти­водействие осуществлению мысли об образовании кабинета из руководящих элементов Государственной думы.

30 июня мне случайно пришлось услышать дважды подтвер­ждение тому, что доложенное мной в Петергофе встречено со­чувственно. Днем мне пришлось быть у члена Гос. Сов. А. С. Ермолова¹⁸⁰, который желал привлечь меня к участию в образованной им в Государственном совете группе центра, но, как только я вошел в кабинет, А. С. завел речь о моем приеме в Петергофе, оказался в курсе высказанного мной на аудиенции и приветствовал меня с успешным выполнением моей задачи, так как ему известно, что мое представление встречено благопри­ятно. Затем А. С. Ермолов так же, как и А. П. Извольский гово­рил, что мне следовало бы предупредить С. А. Муромцева. С своей стороны я постарался уклониться от разговора на эту те­му и поспешил перейти к вопросу, по поводу которого я приехал.

Затем в тот же день посетил меня член Гос. Сов., москов­ский губернский предводитель дворянства князь П.Н. Трубец­кой¹⁸¹, который в этот день по какому-то поводу представлялся государю императору. Князь Трубецкой, не знавший ранее о мо­ем приглашении в Петергоф, услыхал о нем во время своего представления. Государь, вероятно, имея в виду, что оба мы мо­сквичи и находимся в товарищеских отношениях, сказал князю Трубецкому о происходившей 28 июня аудиенции, милостиво отозвался обо мне и выразил сожаление, что я не счел возмож­ным принять исполнение поручения, которое он намерен был на меня возложить. Князь Трубецкой поспешил узнать от меня, о каком поручении шла речь. Я сказал, что не считаю пока себя вправе удовлетворить его любопытство, но сообщение князя Тру­бецкого дало мне большое удовлетворение.

Считая свою задачу исчерпанной, я вечером 30 июня выехал в Москву. В С.-Петербург я вернулся 7 июля. В гостинице «Франция», ще я обычно останавливался, мне сказали, что на днях от министра иностранных дел справлялись о времени мое­го возвращения и просили известить, коща я приеду в С.-Петер­бург. Я сказал, чтобы в министерство о моем приезде ничего не говорили, и вскоре сам туда направился. А. П. Извольский хотел сообщить мне, что после моей аудиенции сложившееся было благоприятное отношение к моему докладу продолжалось до 5 июля, но с этого дня положение резко изменилось, и, как видно,

234

предположение о вероятности приглашения в Петергоф С. А. Му­ромцева отпадает. На мой вопрос, чем вызвана такая перемена, А. П. отвечал, что ему неизвестно точно, что повлияло на такое изменение настроения, но он предполагает, что тут сказалось влияние П. А. Столыпина. Побеседовав на эту тему некоторое время, я удалился. Повидавшись затем со многими лицами, я узнал, что под влиянием убийств адмирала Чухнина¹⁸² в Сева­стополе и свиты е. в. генерал-майора Козлова¹" в Петергофе, а главным образом, вследствие возбуждения в Г. Думе вопроса об опубликовании от имени Г. Думы обращения к населению в от­вет на правительственное сообщение по аграрному вопросу¹⁸⁴ ре­акционные течения в С.-Петербурге и в Петергофе возобладали и облегчили П. А. Столыпину осуществление его намерений. Как известно, 8 июля был подписан указ о роспуске Государствен­ной думы назначением созыва вновь избранной Думы на 20 февраля 1907 г., и в то же время П. А. Столыпин был назначен председателем Совета министров.

Шипов Д. И. Воспоминания и думы о пережитом. М., 1918. С. 446-460.

А. А. КИЗЕВЕТТЕР¹⁸⁵.

НА РУБЕЖЕ ДВУХ СТОЛЕТИЙ.

(ВОСПОМИНАНИЯ 1881-1914.)

Перед центральным комитетом стояла нелегкая задача. Тот­час после образования к.-д. партии число ее членов быстро стало разрастаться и стало ясно, что это будет многочисленнейшая и авторитетнейшая партия, которой предстоит важная роль в поли­тической жизни страны. В сущности, в к.-д. партию хлынула вся та часть русской интеллигенции, которая не примыкала ни к ре­акционерам и к охранителям, ни к сторонникам социальной ре­волюции в смысле немедленного переустройства общества на со­циалистических началах. Но ведь в этих пределах открывалась возможность чрезвычайно широкого разнообразия мнений, на­строений и политических темпераментов. Это обусловливало сильный численный рост партии, но это же и создавало опас­ность разноголосицы в среде самой партии. И противники пар­тии и справа и слева с самого же начала стали предсказывать, что партия не выживет и что она обречена на раскол, на распа­дение на куски. Такие предсказания возобновлялись перед каж­дым съездом к.-д. партии и ни разу действительность их не оп­равдала. Чем можно объяснить это явление? Искусным составле­нием компромиссных формул? Конечно, такое объяснение было бы слишком поверхностным. Нельзя не признать, что П.Н. Ми­люков, обыкновенно выступавший на партийных съездах с ос­новным тактическим докладом, обнаруживал чрезвычайное искус­

8 - 4264 225

ство по части изобретения таких формулировок, в которые удоб­но укладывались разнообразнейшие оттенки мнений. Но 1) сгла­живать и примирять разноречия можно вообще только до изве­стного предела, поскольку эти разноречия все же не колеблют некоего основного общего принципа, в котором и заключается существо дела, а 2) для успеха примирительных формул все же необходимо наличие внутреннего желания спорящих прийти к соглашению. И если несмотря на пестроту и социального соста­ва, и политических настроений, отличавшую партию к.-д., пред­сказания о неминуемом расколе не подтверждались, это, конеч­но, зависело всего более от того, что в основе всей жизни и дея­тельности партии лежали некоторые идеи, имевшие высшую ценность для всех, кто объединялся под ее знаменем. Мне дума­ется, что таких основных идей было две:   1) правильный обще­ственный порядок, могущий обеспечить нормальное развитие ду­ховных и материальных сил страны, должен основываться на сочетании политической свободы с установлением социальной справедливости мерами  государственного воздействия. Именно идея неразрывного сочетания того и другого была характерна для того течения общественной мысли, которое воплотилось в партии к.-д. Либералы манчестерского типа¹⁸⁶, как известно, в принудительных социальных реформах усматривали насилие над свободой. И именно такие тенденции сказывались в конституци­онных партиях, стоявших правее к.-д., - как, например, партия торгово-промышленная и «Союз 17 октября», - которые хотели конституции с сохранением незыблемости социальных привиле­гий имущих классов. Партия к.-д. в противоположность тому вы­двигала требование глубоких и решительных демократических социальных реформ, не останавливаясь перед принудительным отчуждением потребной для таких реформ части имущественных благ состоятельных классов. С другой стороны, в социалистиче­ских кругах русского общества долгое время господствовало пред­убеждение против конституционного строя как против «господ­ской затеи», могущей только укреплять властное положение со­стоятельных классов и пригнетение классов неимущих. Это тече­ние в политической свободе видело опасность для социальной справедливости и полагало возможным достигать последней дик-таториальными приемами. Эти первоначальные народнические иллюзии, правда, с течением времени отступили на задний план и неонародники от них уже отказывались, признавая все значе­ние политической свободы в ходе борьбы за народное счастье. Но все же отголоски этих былых иллюзий в той или иной фор­ме сказывались подчас в известных кругах интеллигенции. Пар­тия к.-д. порывала с такими отголосками решительно и цели­ком. Только на почве закономерной свободы считала она воз­можным здоровое и плодотворное усовершенствование социаль­ных отношений на началах социальной справедливости. И вме­сте с тем политическая свобода являлась для нее и сама по себе

226

великим благом, удовлетворяющим стремления, глубоко заложен­ные в природе человеческого духа. По всем этим причинам до­стижение подлинного конституционного строя ставилось этой партией во главу угла политической работы. Отсюда вытекала и другая основная идея представленного этой партией течения: не отрицая необходимости и неизбежности революционных методов борьбы в исключительные моменты политической жизни, партия всегда считала более предпочтительным путь закономерной эво­люции. И это предпочтение проистекало из той идеи, что спосо­бы и приемы борьбы за известные идеалы сами по своему су­ществу не должны этим идеалам противоречить, но должны представлять собою своего рода школу, воспитывающую людей в духе этих самых идеалов. Вот почему и вооруженное восстание, и установление всяких деспотических диктатур не вызывали са­ми по себе никакого энтузиазма в людах этого умонастроения, и раз появилась в виде Государственной думы арена для законо­мерной борьбы за свои идеалы, - работа на этой арене признава­лась этой партией предпочтительной пред всякими революцион­ными эксцессами, покуда не были бы исчерпаны все способы закономерно легального характера. Вот почему партия к.-д. не сочувствовала ни идее бойкота выборов в Госуд. думу, ни по­вторным попыткам произвести всеобщую забастовку, ни планам вооруженного восстания.

Такова была совокупность идей, к которой всегда была обра­щена стрелка на политическом компасе к.-д. партии. И это именно обстоятельство создавало возможность достигать согласи­тельных решений при внутрипартийных спорах. Тем не менее такие споры всегда существовали, ибо в указанных выше преде­лах были возможны многообразные оттенки. И, конечно, именно на первых порах, в начале существования партии приходилось применять особые усилия для закрепления известной средней, равнодействующей линии, на которую можно бы нанизать откло­нения в сторону крайностей направо или налево, в этом отноше­нии П съезд и являлся первым, а потому и особенно важным пробным камнем.

Основное значение съезда состояло в том, что на нем руково­дителям партии удалось свести некоторые пылкие крайние увле­чения, прорывавшиеся на съезде, к более осторожным положени­ям, диктуемым реальной политикой текущего момента. Это каса­лось и программы, и тактики. Первоначальный текст програм­мы, принятой на октябрьском съезде, совершенно умалчивал о форме правления. Объяснялось это тем, что партия никогда не придавала выбору формы правления принципиального значения. Для правых партий монархия являлась священным устоем. Для левых - республика служила одним из членов политического символа веры. Для партии к.-д. выбор между тем и другим был не вопросом принципа, а вопросом целесообразности, лишь бы были утверждены конституционно-демократические начала. Одна-

₈. 227

ко надо было определить, какую же из этих двух форм надле­жит признать практически осуществимой при наличном сочета­нии жизненных условий. И вот П съезд и признал, что требова­ние установления республики не может быть введено в данное время в число задач практической политики. И в программу бы­ло введено, что Россия должна быть конституционной и парла­ментарной монархией. Это вовсе не исключало возможности уча­стия в партии лиц, исповедующих республиканский идеал. Это только означало, что партия смотрит на свою программу не как на собрание идеальных норм, а как на систему практически осу­ществимых в данное время положений. Соответственно той же тенденции требованию созыва Учредительного собрания со всею полнотой власти, выдвигавшемуся крайними левыми партиями, съезд противопоставил требование предоставления Государствен­ной думе учредительных функций в смысле составления «основ­ного закона».

По этим вопросам соглашение было достигнуто без особых затруднений. Зато большая разноголосица развернулась по аграр­ному вопросу. Ряд делегатов высказывался за полную национа­лизацию земли. Другие, признавая необходимым сохранение час­тной собственности на землю, шли в ограничении ее гораздо дальше первоначальной редакции партийной программы. Тут сказалось то обстоятельство, что в партию-в особенности в про­винции-вошло немало людей, которые в прошлом были до­вольно тесно связаны с социалистическими народническими кру­гами и, отделившись от этих кругов по чисто политическим воп­росам, продолжали исповедовать их идеологию в области вопро­сов социальных. В основном партия осталась при той аграрной программе, которая была выработана комиссией экономи­стов - Чупровым, Герценштейном, Мануйловым, Кауфманом и земских деятелей - Петрункевичем, Якушкиным, Черненковым, Мухановым и др. То был проект широкой аграрной реформы на основе образования государственного земельного фонда при по­мощи принудительного отчуждения части частновладельческих земель за узаконенное вознаграждение. Но возникшие на съезде продолжительные дебаты вызвали необходимость уточнить ряд вопросов, и съезд кончил избранием особой комиссии для даль­нейшей разработки этой части программы.

Еще острее проявились на съезде отзвуки крайних левых те­чений в вопросах тактики: многие провинциалы явились в Пе­тербург на съезд, разгоряченные живыми впечатлениями от су­ровых репрессий, которыми местная власть начала отвечать на революционные эксцессы. В самом деле, Россия представляла со­бою в тот момент картину, всего менее обещающую возможность правильной предвыборной кампании и правильных выборов. В 41 губернии-или по всей губернии, или в части - применялось военное положение, в 27 губерниях действовала усиленная охрана и в 15 - чрезвычайная. «Как же приступать к выборам?» - спра­

228

шивали ораторы из провинциалов, и одни стояли за бойкот Го­сударственной думы, другие за невозможность приступать в Думе к органической законодательной работе, пока не будет введено всеобщее избирательное право и т.п. Вот тут потребовалось сти­листическое искусство, с помощью которого в конце концов, под покровом осторожных и не режущих радикальное ухо выраже­ний, были-таки проведены постановления, оставлявшие будущим членам Думы от партии к.-д. полный простор для законодатель­ной работы.

Съезд надо было скорее кончать: в стране уже начиналась настоящая избирательная кампания.

Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий.  (Воспоминания.  1881 -1914). Прага, 1929. G. 405-411.

В. А. МАКЛАКОВ. ВЛАСТЬ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ

НА ЗАКАТЕ СТАРОЙ РОССИИ. (ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКА.)

Отпечаток «Освободительного движения» на психологии общественности

Ахеронт¹⁸⁷ с его многообразными «злобами» давно себя про­явил в России. Боязнь его стихийной мощи иногда вдохновляла власть на разумные уступки. Опасение пред «крепостным» Ахе-ронтом, по признанию Александра П, убедило его в необходимо­сти реформы 61 года. Бессилие справиться с террором в 70-х го­дах привело к политике Лорис-Меликова. Но подобными мерами хотели Ахеронт укротить, лишить его благоприятной для него атмосферы. Но по существу ему не уступали; либеральная поли­тика была лишь видом борьбы с ним. Для либерализма старого времени союз с ним казался немыслимым.

В эпоху «Освободительного движения» недовольство широких кругов опять создало благоприятную обстановку для выступления Ахеронта. «Освобождение» перечисляло те формы, в которых он стал проявляться; это политический террор, волнения учащейся молодежи, фабричные и аграрные беспорядки. Все это симптомы болезни опасной не только для самодержавия, но для государст­ва. При нормальных отношениях в государстве власть и обще­ство общими усилиями должны были бы против такого Ахе­ронта бороться. Но с тех пор как общество поставило своей зада­чей низвержение самодержавия, об общих действиях с ним не приходилось и думать. «Освободительное движение» Ахеронта бо­яться не стало; оно помнило аксиому стратегии; победу достаточ­но одержать на главном фронте; остальное придет потом. Оно так и поступало; главным фронтом была война с самодержави­

229

ем. «Освободительное движение» против него пошло за одно с Ахеронтом; о том, насколько он опаснее самодержавия, оно не заботилось.

Возьмем самый антигосударственный вид Ахеронта - полити­ческий террор. Русское либеральное общество издавна к террору относилось если не сочувственно, то по крайней мере нейтраль­но. Отсутствие у него самого законных путей для борьбы против власти заставляло его в «террористах» видеть борцов за «общее» дело, как ни далеко от либерализма стояли их цели.

Общество восхищалось их героизмом и их идеализировало. Они рисковали жизнью и этим все искупали. Террористы были окружены ореолом, поблекшим только тогда, когда их самих увидали у «власти».

Наконец, идейная борьба с ними в то время, когда им грози­ла петля, была невозможна морально. В обличении их враги клеветой не стеснялись. Либерализм считал справедливым засту­паться за тех, на кого можно было клеветать безнаказанно.

Такое отношение к террористам было понятно; но оно не оз­начало одобрения террору. Либеральные деятели понимали, что террор сам «провоцирует» власть на репрессии, от которых стра­дают либеральные начинания. Террористы оказывались «за пре­делами досягаемости», а за них расплачивались легальные уч­реждения. А если иногда акты террора и склоняли политику влево, то еще чаще порождали припадки реакции. Выстрел Ка­ракозова¹⁸⁸ определил поворот в царствовании Александра П, как 1 марта дало силу Победоносцеву¹⁸⁹. Террор мешал либеральной политике; террористы над нею смеялись; их вдохновляли не «либеральные» идеалы. Поэтому хотя либерализм понимал, как неизбежно явление террора, не искал для него объяснений в низких мотивах, он солидаризироваться с ним все же не мог.

Террор прекратился в 80-е годы; нелепость убийства 1 мар­та¹⁹⁰ оттолкнула от него сочувствие общества; а без него сущест­вовать он не мог. Простая полицейская техника его тогда доко­нала. Когда в России появился марксизм, он отнесся к террору с неодобрением, как к революционной «романтике». Но с «Освобо­дительным движением» воскрес снова и террор. На фоне общего недовольства и озлобления «активисты» по темпераменту не «могли молчать»; они хотели проявлением «жертвенности» и «действенности» что-либо сделать, не думая о последствиях. Но и «Освободительное движение» не заняло прежней нейтральной позиции. У него с террористами оказался общий враг - самодер­жавие, и они поэтому могли быть друг другу полезны. ,

В №5 «Освобождения» в статье «Либерализм и так называе­мые революционные направления» А. Б. Струве объявил о своей солидарности с Революцией со свойственной ему ясностью: «Бе­ли в России оппозиция считалась крамолой, говорил П.Струве... то это значит, что в России нет крамолы, а есть только оппози­ция... Никакого хаоса и никакой анархии революционное движе-

230

ние не может создать... Либерализм должен признавать свою со­лидарность с так называемым революционным направлением...»

Это совсем не убедительно. Из того, что оппозиция трактова­лась у нас как «революция», не следует, чтобы «революция» сде­лалась простой «оппозицией». Но с тех пор как либерализм по­ставил первой задачей низвержение самодержавия, революцион­ная деятельность стала для него полезным подспорьем. Она са­модержавие ослабляла. Не «революция» стала «оппозицией», а «оппозиция» пошла за «революцией».

Это обнаружилось и в тактических приемах. «Союз освобожде­ния» сделал шаг для старого либерализма немыслимый. Он принял участие в конференции оппозиционных и революцион­ных организаций, закончившейся опубликованным их соглаше­нием. Конференция произошла в октябре 904 г.¹⁹¹, т.е. при Свя-тополк-Мирском¹⁹², накануне первого земского съезда. В общей декларации конференции было заявлено, что борьба против са­модержавия будет иметь больший успех, если «действия различ­ных революционных и оппозиционных партий, как русских, так и заграничных, будут координированы» (Листок «Освобождение», N° 17). Было специально оговорено, что ни одна из представ­ленных на конференции партий не отказывается от каких бы то ни было пунктов своей программы или своих тактических при­емов.

Одна возможность этого соглашения показывает, как измени­лась к этому времени идеология либерализма.

Требование низвержения самодержавия ставилось либерализ­мом как необходимая предпосылка самых скромных реформ. «Освободительное движение» доказывало, что без этого никакая либеральная программа осуществиться не может. Либерализм до­бивался конституционной монархии, чтобы проводить в ней свою программу реформ.

А партия террористов социалистов-революционеров, которую представлял на конференции между прочим Азеф¹⁹³, вовсе не хотела «конституционной монархии». У нее были другие полити­ческие и социальные идеалы; что для либерализма было когда-то «увенчанием здания», а теперь стало фундаментом] нового строя, для революционно-социалистических партий было лишь удобной позицией для дальнейшей борьбы против основ, на ко­торых стоял тот строй. Это было их право. Но потому либера­лизм был их враг, которого они собирались атаковать тотчас по­сле общей победы над самодержавием. Со стороны либерализма это соглашение было союзом с грозящей ему самому Револю­цией. Спасти Россию от Революции могло только примирение исторической власти с либерализмом, т.е. искреннее превраще­ние самодержавия в конституционную монархию. Заключая вме­сто этого союз с Революцией, либерализм «Освобождения» этот исход устранял; он предпочитал служить торжеству Революции. Можно понять психологию разочарованных либералов, кото-

231

рые, потеряв веру в возможное оздоровление власти, начинали предпочитать ей Революцию. Самодержавие эти настроения само воспитало. Но знаменательно, что соглашение с Революцией ос-вобожденческий либерализм сделал именно тогда, когда прави­тельство в лице Святополк-Мирского пошло новым либеральным курсом, когда началось давно не виданное оживление легального общества, земские адреса, восстановление земского съезда и т.д. Это оказалось моментом, который либерализм выбрал, чтобы официально отречься от своей старой, самостоятельной политики и пойти на службу к революционерам.

Какие были последствия этого? У террористов осталась их программа и тактика. А «Союз освобождения», если не обязался сам принимать участие в терроре, потерял право против него возражать. Он должен был его отныне оправдывать, как его в №5 «Освобождения» уже оправдывал Струве¹⁹⁴. Это стало офи­циальной позицией «Освобождения», от которой он более не от­ступал. Когда в ответственных заявлениях, которые делали либе­ральные деятели, попадалась нотка осуждения Революции, «Ос­вобождение» немедленно протестовало. Так было с первой лас­точкой «весны», статьей князя Е. Трубецкого в «Праве», с знаме­нитой речью кн. С. Н. Трубецкого на Петергофском приеме. «Ос­вобождение» не упустило этих случаев, чтобы не осудить Трубец­ких за их отрицательное отношение к революции.

Трудно сказать, принесла ли эта позиция либерализма осво­бодительному движению пользу. Если террор мог быть полезен, то для того, чтобы проявляться, он не нуждался в санкции ли­берализма. Но сам либерализм должен был смотреть дальше; после победы он мог стать государственной властью; это было его историческим призванием. Его подчиненное отношение к Ре­волюции было с этим несовместимо. Это позднее не раз обнару­живалось. На земском съезде в ноябре 1905 г. и позднее в I Го­сударственной думе либерализм не выдержал испытания на госу­дарственность. Это заставило историческую власть искать прави­тельства в других общественных элементах. Так I Дума сама подготовила министерство Столыпина. На отношении к Револю­ции и на роковых для либерализма последствиях этого отноше­ния «Освободительное движение» обнаружило свою слабую сторо­ну. «В политике нет мести, - говорил Столыпин,-но есть по­следствия». Они и сказались.

Маклаков В. А. Власть и обще­ственность на закате старой Рос­сии. (Воспоминания современника). Б.М., б.г. Т. 1. С. 174 -179.

Агония самодержавия

...Тогда начался решительный этап «Освободительного движе­ния», победа его военной идеологии. Этим гордым сознанием проникнута статья Милюкова в «Освобождении» от 26 июля 1905 г. (подпись С. С). Она называется «Россия организуется». Он в ней говорит: «общество в самых консервативных слоях приходит к решимости - взять власть в свои руки. Русское общество орга­низуется по мере того, как дезорганизуется правительство». В чем видел автор эту общественную организацию? Не в земстве, которое по роду своей деятельности, хотя местной, но общегосу­дарственной по объему, должно было быть основой общественно­го самоуправления во всероссийском масштабе. Автор земством уже недоволен. Сочувствие земству «затруднено известным чувст­вом недоверия и антагонизма, которое несомненно существует по отношению к земству...». «Это недоверие переносится и на ту земскую передовую группу (т.е. земцы-конституционалисты), ко­торая начала все политическое движение в земской среде. На ее счет заносят все те ошибки и бестактности, которые в таком изобилии совершались членами этой земской группы». Итак, не земство - руководители, не оно - организованная Россия, которая «приходит к решимости взять власть в свои руки». Кто же эти претенденты? «Это люди личного труда и свободных профессий. Это положение и подсказывает им их форму организации - наи­более для них подходящую. Такой формой оказалась та форма профессиональных союзов, которая так быстро и широко была использована в последние месяцы для политических целей». И Милюков добавляет: «Что касается политического настроения «со­юзов», надо было заранее ожидать, что оно будет непохоже на настроение земских и городских деятелей».

Это интересная и правильная постановка вопроса; это дейст­вительно совершалось в этот момент и в этом была Немезида¹⁹⁵ за прошлое. Обывательская Россия пошла за организованной «интеллигенцией», за ее лозунгами и руководителями. Началась явная гегемония «военных».

Ибо mutatis mutandis* можно было сказать, что земства были представителями гражданской идеологии, а организованная в Со­юз союзов интеллигенция - военной.

С начала своего существования земства воплощали принцип самоуправления общества в сотрудничестве с государственной властью. Они были школой для будущей конституции, знакоми­лись на практике с началами народоправства и создавали кадры будущих политических деятелей. Конституция естественно мыс­лилась как «увенчание здания», как логическое завершение того, что уже было в земстве дано; конституция должна была быть en

grand* тем же сотрудничеством власти и общества. Пусть земства с губернаторами боролись; борьба в законом предусмотренных формах есть только форма сотрудничества. Эволюционный путь к конституции шел именно через земство; земская деятельность была мирным течением жизни, а не «военной кампанией».

Напротив того, организация профессиональной интеллигенции произошла во время войны и не для мирной работы, а специ­ально с военной целью, т. е. для разрушения самодержавия. Ту часть интеллигенции, которая под видом профессиональных сою­зов организовалась в Союз союзов, объединял только этот ло­зунг-«Долой самодержавие». Не интеллигенцию вообще, входив­шую в обывательскую массу страны, а интеллигентское организо­ванное меньшинство можно уподобить той специальной части населения, raison etre" которой - война, т.е. уподобить «военному классу».

Военные существуют и в мирное время, но в это время они не господствуют; cedant arma togae***. Но когда начинается вой­на - роли меняются. Военные руководят войной и штатские им подчиняются. Так произошло и у нас. Пока будущую конститу­цию видели в конце эволюции, в ней видели увенчание «земско­го здания». Но когда война разразилась, во главе военных дейст­вий стала «интеллигенция». Постепенное подчинение ей земского элемента интересная страничка нашей истории.

Апогей земской популярности был в ноябре 1904 г., когда земский съезд первый потребовал конституции. Если вожди ин­теллигенции были им недовольны и открыли «банкетную кампа­нию»¹⁹⁶, то обывательская масса свою надежду пока видела все-таки в земстве. Популярность земцев этого времени можно срав­нить с эфемерной популярностью Государственной думы в 1917 г. Если бы земцы тогда победили-они бы надолго сохранили первое место. Но вместо победы последовала неудача Святополк-Мирского, что было неудачей тактики соглашения. Нужно было войну продолжать. Когда прерываются переговоры о мире, слово переходит к начальникам армии. В январе и феврале выступил Ахеронт. и он привел к победе 18 февраля¹⁹⁷.

Конечно, влияние земства исчезло не сразу. Но «восходящее солнце» находит больше поклонников, чем «заходящее». К тому же в самом земстве вследствие его неудач начинался раскол.

После первого ноябрьского съезда состоялся второй в феврале 1905 г. Он был собран на основе правильного представительства от губернских земских собраний. Это дало ему повод считать се­бя представителем всероссийского земства, или, как «Освобожде­

** Букв, «смысл существования»; разумное основание, смысл (фр.).

ние» его величало, «правильно организованным конгрессом деле­гатов губернских земских собраний». Но это было самообманом.

Бели бы земский съезд был официальным учреждением и выборы на него проходили в официальном порядке, это наиме­нование могло быть оправдано. Но это было не так. Правда, земские съезды уже не преследовались, но остались предприяти­ем частным, только терпимым. Принятие участия в выборах в такое «подозрительное» учреждение уже предполагало принципи­альное его одобрение. С другой стороны, инициатива выборов на съезде принадлежала его фактическим участникам; они имели возможность проводить своих единомышленников.

Поэтому, несмотря на «правильное представительство», состав земского съезда не изменился; появились только представители некоторых губерний, которые раньше отсутствовали. Но если его состав не изменился, то менялось его настроение. Не новые представители на это влияли. Съезд к несчастью получал от са­мого самодержавия примеры наглядного обучения; с ноября про­шло много событий. На глазах всех побеждала не либеральная «дипломатия», а «революционные дерзания». Наиболее активные земские элементы уже тянули налево, к согласованию своей про­граммы и тактики с «Освобождением», с «демократической ин­теллигенцией», которая после 18 февраля получила возможность организоваться и выставить старые освобожденческие лозунги как программу всего русского культурного общества.

Это обнаружилось на 3-м апрельском съезде 1905 г. Те зем­ские деятели, которые на ноябрьском съезде, уступая земским традициям и дорожа земским единством, уступили своему мень­шинству, более не хотели уступок. И потому перед съездом бы­ли поставлены самые острые вопросы; шло испытание на «де­мократичность».

Как и нужно было ожидать, раскол произошел. Часть земцев, с Шиповым во главе, со съезда ушла. Правда, и этот земский съезд за Учредительное собрание определенно не высказался. В такое противоречие со своим ноябрьским постановлением он стать не хотел. Но разномыслие заключалось не в определенном пункте программы или тактики; оно было в самой идеологии, и было не важно, на какой апельсинной корке это разномыслие обнаружится. Земское меньшинство осталось при земских тради­циях и не мыслило нового строя в России без соглашения с ис­торической властью. Некоторые ради этого соглашения мири­лись даже с принципом самодержавия. Этим я могу объяснить позицию наших «прежних» славянофилов, которые до самого 17 октября «конституции» не хотели, а затем стали конституциона­листами «по высочайшему повелению», как острил Хомяков. Но и серьезные конституционалисты, и придворные славянофилы земского меньшинства одинаково хотели оставаться лояльными в отношении к исторической власти, не мечтали о ее «низверже­нии» и ждали сверху «реформы».

235