Российские либералы кадеты и октябристы 4/10

РАЗДЕЛ II

ЛИБЕРАЛЬНАЯ ПУБЛИЦИСТИКА

НАРОД И ВОЙНА

Сотни тысяч русских людей взяты на войну. И многое тыся­чи еще будут оторваны от своих семей и от труда, разорены и брошены на Дальний Восток для страданий и смерти. Много на­ших братьев погибнет от пуль и гранат, а еще больше умрет от разных болезней и сгниет вдали, в чужой стране. Кто вернется оттуда, часто застанет у себя на родине разоренные семьи или будет доживать свою жизнь безногим, безруким или безглазым калекой. Будут разорены также и многие из тех, кто и не пошел на войну, - безработицей, поборами и налогами. Каждый день войны обходится в три миллиона рублей. Каждый выстрел из тяжелого орудия обходится в три с половиной тысячи рублей. За три месяца с начала войны на ее ведение уже затрачено око­ло 270 миллионов рублей, т.е. по два рубля на каждую душу, а вся война будет стоить несчетных миллионов, и почти все эти деньги собраны или будут собраны не с кого другого, как с про­стого народа.

Льется рекой кровь народная, тратится богатство народное, а сам народ не знает, для чего, зачем? Он несет все эти жертвы зря! Они никому не нужны - ни царю, ни народу, ни отечеству. Причину войны не знает не только народ, но даже самые обра­зованные-люди считают эту войну бесполезной и пагубной. Да и сам царь, который много раз заявлял о своем миролюбии, не желал этой войны, к ней совсем не готовился и сейчас не пони­мает, отчего она случилась.

Отчего же все-таки началась война? Отчего японский народ решился пойти войной на громадную Россию?

А оттого, что русский царь, по совету знатных вельмож, ве­ликих князей и министров, без нужды и без цели захватил си­лою чужую, далекую от нас, китайскую страну, Маньчжурию, по­слал туда несколько полков русских солдат и грозил захватить еще полуостров Корею. Захват русского царя напугал японцев, которые живут там же рядом на небольших островах.

Русский царь не знал и не думал о том, что, захватив Мань­чжурию, он вредит трудолюбивому японскому народу и что у японцев сильное войско и хороший флот. Русский царь при

этом не знал ни военной силы, ни интересов японского народа, и японский народ на войне оказался сильнее и искуснее, чем думали и предполагали наши вельможи и министры.

Точно так же царь никогда не знает о всех нуждах русского народа. Да и не может он знать их. Царь знает 'только знатных и сильных людей и управляет страной с помощью великих кня­зей и министров. Этим большим господам - министрам и вели­ким князьям - нет дела до горя рабочего народа. Иные из вель­мож государственные дела ведут не по совести, а по корысти, для своего кармана и для почестей, а иные из вельмож - глупы. От этого и управляется Россия так, что везде сидят чиновники, друг друга в неправде покрывают, а министры их обеляют перед царем, народ же с каждым годом все больше и больше разоря­ется.

Об обидах и бедствиях народных может болеть душой только сам народ, а не чиновники, великие князья и министры. И зна­ет нужды свои лучше всего сам народ. Царь же может знать о них только через выборных от народа представителей (доверен­ных)» как это было изредка в старину, когда русские цари жили в Москве. Они тогда собирали к себе в Москву выборных пред­ставителей от всей русской земли на соборы и у них спрашива­ли о народной нужде и как ей помочь, как облегчить подати и налоги, какие законы нужно создать и как оборонить землю от внешних врагов. Но одних советов мало. Нужно, чтобы у народа была власть. Если бы царь должен был теперь спрашивать со­гласия выборных представителей народа и с ними править стра­ной, они бы не позволили ему занимать войском чужую и не­нужную страну - Маньчжурию: народные представители сказали бы ему, что не следует идти в Маньчжурию, что не нужно но­вых земель завоевывать, соседние народы обижать и что нужно свою землю устроить, прибавить крестьянам земли, облегчить подати, а те миллионы денег, что теперь идут на Маньчжурию и на войну, посоветовали бы царю истратить на свой народ. Ведь на 3 миллиона в день, которые идут сейчас на войну, мож­но много добра для народа сделать. Да и во всех других делах, если бы царь не мог без народных представителей ничего ре­шать, все бы пошло лучше и справедливее. Лучше устроилась бы русская земля и избавился бы народ от притеснения чинов-> ников, от нищеты и от войн. Пока же царь будет управлять. страной единолично, как у нас говорится, самодержавно, через великих князей, министров и чиновников, до тех пор и всеоб-_: щее оскудение, неправда и всякие притеснения народа не пре-кратятся. |

Прежде было так во всех странах и землях, прежде все госу­дари правили самодержавно через министров и чиновников, как русский царь правит теперь. И тоща во всех странах народ голо, дал, разорялся и страдал от произвола и лихоимства чиновни­ков. Теперь же во всех европейских странах: в соседней с нами

80

Германии, в Австрии, Швеции, в азиатской Японии и дру­гих - государи правят народом не одни, а с выборными от всей земли представителями. Во всех этих странах государи или сами призвали народных представителей к управлению, или же народ поднимал восстание и добивался, чтобы государи призвали Чго через представителей управлять делами государства, и после ^rm> го народ везде устраивал себе правые суды, уравнивал подати и облегчал налоги, уничтожал взяточничество, открывал для детей своих училища и быстро богател. В наше время во всех евро­пейских государствах, также и в Японии, в столице, ще живет государь, заседают постоянно выбранные от всей земли народные представители в числе 400, 500 или 600 человек. Ни сам госу­дарь, ни его помощники ни одного важного решения принять не могут, а управляют делами все сообща - государь, министры и собрание народных представителей. Без решения собрания на­родных представителей там нельзя взять с народа никакого на­лога, хотя бы и на ведение войны, они же обсуждают все новью законы, они устанавливают суды и управление, они следят за тем, чтобы из казны не раскрадывались народные деньги, у них на отчете состоят все чиновники и министры, они стараются об удовлетворении всякой народной нужды, они спрашивают ответа с министров за всякое беззаконие и злоупотребление всех вла­стей и начальников. Во всех странах народные представители ус­троили так, что по закону все жители равны в правах и у кре­стьян те же права, что и у помещиков, установили для всех рав­ные и справедливые суды и управление, и всякий начальник от­вечает перед судом так же, как и крестьянин; там все люди мо­гут жить, ще хотят, повсеместно, без всяких паспортов, всякий там может свободно читать, печатать и распространять какие угодно сочинения и газеты; все люди могут там собираться на многочисленные собрания, обсуждать и заявлять свод желания и нужды государю и собранию представителей, всякий может там свободно верить и исповедовать ту веру, какую считает правиль­ной; там никто не может быть понапрасну арестован или поса­жен в тюрьму без суда.

Такое правление страной государя вместе с народными пред­ставителями называется конституцией. И если бы и русский на­род потребовал себе и добился от царя конституции, то и он из­бавился бы от оскудения, и разорения, и всяких притеснений точно так же, как избавились от него и другие народы. Народ­ные представители быстро подсчитали бы и удовлетворили все важные нужды народа. Они бы придумали, как, откуда и за чей счет наделить крестьянам достаточно земли, как облегчить наро­ду подати и заставить платить государственные налоги тех, кто побогаче. Коща будет в России конституция, то народ через своих представителей, наверное, отменит паспорта, заведет хоро­шие суды и управление, упразднит самовластных чиновников вроде земских начальников и в местных делах будет управлять-

81

ся своими свободно выбранными людьми, заведет множе* школ, так что всякий сможет получить высшее образование, и вободиться от всякой тесноты, наказания розгами и заживет довольстве. Словом, при конституции, т.е. при управлении ст ною царя вместе с собранием народных представителей, нар будет свободен и добьется настоящей, хорошей жизни.

И для русского царода теперь уже настало время потребоват от царя себе конституции и освободиться от притеснений. Дс вольно уже безропотно пролито на русской земле народной к] ви, пота и слез. Теперь народу приходится еще беспрекослов проливать свою кровь в китайской Маньчжурии и лить hoi слезы по ушедшим туда отцам и братьям. Эти жертвы йену* ной и пагубной войны народ приносит безмолвно и покорнс Народ вправе потребовать смены теперешнего чиновничьего вительства и добиться новых порядков. Народу следует ун жить единоличное самодержавное правление царя с подчине ми ему чиновниками и добыть себе конституцию.

Долой самодержавие!

Да здравствует конституция!

Освобождение.   1904.    15(2) N*  57. С. 119-120.

П. С.(П. Б. СТРУВЕ). ПАЛАЧ НАРОДА

Народ шел к нему, народ ждал его. Царь встретил свой на| род. Нагайками, саблями и пулями он отвечал на слова скорбя и доверия. На улицах Петербурга пролилась кровь и разорвалась навсегда связь между народом и этим царем. Все равно, кто он| надменный деспот, не желающий снизойти до народа, или щ зренный трус, боящийся стать лицом к лицу с той стихией, i которой он почерпал силу, - после событий 22/9 января 1905 царь Николай стал открыто врагом и палачом народа. Болы этого мы о нем не скажем; после этого мы не будем с ним г ворить. Он сам себя уничтожил в наших глазах-и возврата ж прошлому нет. Эта кровь не может быть прощена никем из насЦ Она душит нас спазмами, она владеет нами, она ведет и прш дет нас туда, куда мы должны идти и прийти.

Вчера еще были споры и партии. Сегодня у русского исьии дительного движения должны быть едино тело и един дух, одн двуединая мысль: возмездие и свобода во что бы то ни стало, | Клятвой эта мысль жжет душу и неотвязным призывом гвоздит ^ мозг. I

Против ужасных злодеяний, совершенных по приказу царя | на улицах Петербурга, должны восстать все, в ком есть простая человеческая совесть. Не может быть споров о том, что преступ­ление должно быть покарано и что корень его должен быть ист*

. 82

реблен. Так дальше жить нельзя. Летопись самодержавных наси­лий, надругательств и преступлений должна быть заключена.

Ни о чем другом, кроме возмездия и свободы, ни думать, ни писать нельзя.

Возмездием мы освободимся, свободой мы отомстим.

Освобождение. 1905. 23(12) января. N&  64. С. 233.

ОБРАЩЕНИЕ К ОБЩЕСТВУ СОВЕЩАНИЯ ЗЕМСКИХ И ГОРОДСКИХ ДЕЯТЕЛЕЙ 6-8 ИЮЛЯ 1905 Г.⁵³

Восемь месяцев тому назад, 6-9 ноября 1904 г., в Петербурге собрался съезд земских людей от всех губерний. Россия уже пе­реживала тяжелое время. В войне, необдуманно вызванной пра­вительством, не сознававшим ясно ни истинных интересов стра­ны, ни сил противника, русские войска терпели тяжкие пораже­ния⁵⁴; внутри разгоралось народное недовольство, которое не могли утишить строгие меры. Разоренное население с трудом выносило непосильную тяготу податей. Чувствовалось, что одни­ми своими силами правительству не вывести Россию из бедст­венного положения. Земские люди заявили тоща, что безурядица и разорение происходят оттого, что правительство держит народ в темноте и не допускает, чтобы в России люди сами о себе за­ботились, как это повсюду делается в благоустроенных государст­вах; что в русской земле не позволено ни думать, ни верить, ни говорить и писать, ни действовать свободно; что нет равенства в правах и что самое многочисленное сословие - крестьяне, хотя и перестали быть крепостными, но все еще не сделались полно­правными гражданами.. Земские люди сказали также, что Россия воспрянет только тоща, коща сам народ через своих выборных представителей будет блюсти за тем, как казна собирает и расхо­дует деньги; правильно ли управляют чиновники, хороши ли за­коны и не нужно ли переменить их и заменить новыми, более справедливыми. Земские люди посоветовали уравнять всех людей Русского государства в их правах, отменить чиновничий и поли­цейский произвол и наказывать не иначе, как по суду и по зако­ну. Советы эти дошли до царя, in 12 декабря 1904 г. был издан указ⁵⁵, в котором обо всем было сказано, о чем просили земские люди, и было обещано все в скором времени исправить, но не было сказано о том, чтобы от земли выбирались постоянные на­родные представители, которые бы сами проверяли чиновников, следили за приходом и расходом государственной казны и выра­батывали законы для утверждения их государем. Между тем на­ступила пора новых бедствий. Пал Порт-Артур; японская армия надвигалась на север. Коща же в Петербурге рабочие пошли к Зимнему дворцу, чтобы просить царя помочь им в их положе­

83

нии, а их встретили пулями как бунтовщиков, то по всей сии заволновался рабочий люд, а за ним и вся страна. Пое ду-в земских собраниях, в городских думах, в заседаниях yni ных обществ, на всяких съездах люди разного звания - учег врачи, учителя, адвокаты, рабочие, крестьяне, учащаяся мс дежь и другие-в один голос повторяли все те же требов которые выставил в ноябре земский съезд. Восемнадцатого фея раля 1905 г. был обнародован высочайший рескрипт⁵⁶ о намер нии государя отныне созывать выборных от населения, доверие народа облеченных людей, но не с тем, однако, чтобы только их согласия могли устанавливаться законы, как о том прос» земские люди...

С тех пор прошло почти пять месяцев, а положение изменилось только к худшему. Насилия и всякие злоупс ния стали доходить до крайних пределов, и страна поневоле пе рестала верить, что правительственная власть действительно состоянии искоренить эти злоупотребления. Повсеместно возш ли беспорядки, междоусобицы, грабежи и убийства. Дошло до го, что всякий стал надеяться только на собственную силу. Дальнем Востоке наши войска потерпели новое поражение пс Мукденом; в течение одного дня погиб целый флот, заранее реченный на эту гибель своим неустройством и неподготовлек ностыо. В таком отчаянном положении страны, потрясенные хом земские и городские люди, соединившись на этот раз различия своих мнений, решили обратиться непосредственно царю. Царь принял их выборных⁵⁷, которые настойчиво просил! созвать немедленно всю землю без различия и выслушать голе народных представителей.

«Отбросьте ваши сомнения», - ответил царь выборным, «мс воля-воля царская созвать выборных от народа - непрекло* Привлечение к работе государственной будет выполнено прав* но. Я каждый день слежу и стою за этим делом. Вы можете этом передать всем вашим близким, живущим как на земле, и в городах. Я надеюсь, вы будете содействовать мне в этой ра$ боте». Таковы были царские слова; но царские советники     ^j еще не исполнили волю государя. Известно только, и то лише частным путем, что ими был изготовлен такой проект закона представительстве, по которому предложено выборных избират не всем населением, а близко к тому порядку, какой был по ста* рому земскому положению. Если это будет так, то перевес легко! окажется за сильными, а от крестьян в выборные попадут, пожа-| луй, только те, кому помогут земские начальники. Выборные эти! сами не будут иметь права окончательно вырабатывать законы, а| будут только давать царю советы - и то не прямо, а через чи*$ новников, которые и теперь сочиняют законы в Государственном^ Совете. Не таким выборным управиться с тяжкими последствия­ми войны, с земельной теснотой, нуждами рабочего люда, coj всем бесправием и обидою народными... И нет возможности пг>

84

мочь правильному осуществлению объявленной воли государя, потому что работа чиновников ведется втайне, а полиция, вопре­ки указу государя от 18 февраля, препятствует всем попыткам населения обсудить и высказать желания и мнения. Невольно растет смятение, становится все тяжелее и тяжелее чувство неиз­вестности, слабеет с каждым днем надежда на скорое восстанов­ление порядка...

В таком чрезвычайном положении съезд земских и городских деятелей решил дать самую широкую огласку своим намерениям и стремлениям. Утверждение правды и правопорядка мирным путем должно стать деятельной заботой всех и каждого. Соеди­ненными силами всего народа надо выступить против государст­венного разорения, которое от приказного строя умножается и ширится по нашей земле. И не в разброд, не поодиночке надо бороться, защищая свою жизнь, свое право. У всех - и у земцев, и у городских людей-цель была и есть общая: достижение ис­тинного народного представительства путем всеобщей подачи го­лосов, ибо только такое представительство сможет разрешить как следует все назревшие и гнетущие народную жизнь нужды. Но недостаточно усилий одних только земских и городских людей: надо дружно работать всем вместе.

Будем же соединенными идти к общей цели. Надо спокойно и открыто собираться, обсуждать свои нужды и высказывать свои желания, не опасаясь того, что кто-нибудь станет препятствовать этому. Вполне законно, если население будет сговариваться, как ему лучше устроиться при той перемене, которая его ожидает.

Везде найдутся земские и городские деятели на местах, гото­вые пойти навстречу таким стремлениям и столковаться со свои­ми земляками и соседями, как вывести Россию из общей беды. Если все сообща решат, что им делать, тоща за их голосом бу­дет такая сила, против которой не устоит никакой произвол и беззаконие.

Путь, ндми указанный, путь мирный. Он должен привести страну к новому порядку без великих потрясений, без потоков крови и без тысяч напрасных жертв.

Белоконский И. Я. Земское движе­ние. 2-е изд. М., 1914. С. 330-332.

ПЕТР СТРУВЕ. РЕВОЛЮЦИЯ

Это слово в настоящий момент на устах и у друзей, и у вра­гов революции. Им пугают с двух сторон, с обоих краев русской смуты. Его пугаются в ее щентре и, пугаясь, ежатся и прячутся.

Угар, туман и испуг стоят в воздухе. И в этой атмосфере уга­ра и испуга громко звучат только одни вызовы: вызовы насилия торжествующего и вызовы того насилия, которое еще только за-

85

мышляет торжествовать. Но оба эти насилия могут бросать сво вызовы только потому, что истинная сила еще дремлет. В беско­нечных муках рождается нация и ее право. Нация еще не роди­лась и не нашла своего права. Управляют Витте и Дурново⁵*; из­дает приказы по пролетариату Совет рабочих депутатов⁵⁹; власти нет, ибо теперь уже не может быть власти над нацией вне нации.

Народ подобен еще тягучему раствору, в который должна быть брошена какая-то твердая крупица для того, чтобы эта бес-* форменная масса превратилась в упругий и сверкающий кри-сталл нации.

Есть новосозданный кабинет⁶⁰, есть старые «ведомства», но нет власти, нет правительства. Оглянемся назад, на конституци­онный переворот 17 октября. Монарх уступил общественному давлению и отказался от самодержавия. Россия стала конститу­ционной страной. Николай П стал конституционным монархом. Но русская конституционная монархия с самого начала-по ка­ким причинам, нам неизвестно, и мы не станем вдаваться в до­гадки по этому вопросу - запнулась за бюрократию. И вот вся страна, сделав разом огромный шаг, остановилась. Бюрократия оказалась не в силах вести ее вперед.

Граф Витте убедил императора дать манифест 17 октября. Но последующие события ясно показали, что ни глава бюрократичен ского министерства, ни сам монарх не уяснили себе значения акта 17 октября как конституционного акта, рожденного в peeo-_t люционную эпоху. к

В такие эпохи власть должна быть смелой и идти до конца» Она должна захватить в свою пользу весь моральный авторитет одержавшей над нею победу революции и сделать его своим. Per волюция должна быть возведена в закон. Перед этой задачей бюк₍ рократия вчерашнего самодержавия оказалась беспомощной др-последней степени. Становясь в удобных для него случаях в пек зу «конституционного» министра, граф Витте продолжал быть, по-самодержавному, сановником «в случае».

Хуже того, он сам играл роль монарха, но совсем не консти** туционного. Есть два типа конституционной монархии: один ха­рактеризуется тем, что народное представительство не только за-, конодательствует совместно с монархом в стране, но также со­вместно с ним управляет ею через наиболее видных представи­телей своего большинства. Это парламентарная монархия Анг­лии, Бельгии, Пруссии, Венгрии. В конституционной монархии другого типа парламент только законодательствует, управляет же i страной монарх через выбранных им чиновников. Это конститу­ционно-бюрократическая монархия Пруссии и других германских стран. 17 октября Россия оказалась конституционной монархией без народного представительства и с совершенно дискредитиро­ванной, морально и политически обанкротившейся бюрократией. | Конституция 17 октября была дарована как уступка револю­

ции, направленной против самодержавно-бюрократической монар­хии.

Народ требовал и требует, чтобы монарх перестал управлять страной совместно с чиновниками. Русская монархия, перестав быть самодержавно-бюрократической, не может преодолеть рево­люции тем, что станет конституционно-бюрократической. Бюрок­ратия перестала быть властью в стране и потому не может про­должать быть ее правительством. А между тем бюрократия оста­ется в роли правительства. Острый кризис, который переживает Россия, есть, таким образом, кризис правительства. Это было ясно пишущему эти строки еще много месяцев тому назад, и он высказал свою мысль вполне отчетливо в своем открытом письме к Жоресу⁶¹.

Хотя в России еще нет народного представительства, русская монархия в интересах страны и своих собственных, которые в данном случае совпадают, должна создать конституционно-парла­ментарное правительство, потому что бюрократическое прави­тельство как наследник режима Плеве и Алексеева⁶², Мукдена и Цушимы, лишено всякого морального авторитета и бессильно, т. е. не является властью.

Есть ли, однако, возможность без парламента создать в Рос­сии парламентское, или, точнее, народно-общественное прави­тельство как орудие совместного управления монарха и народа страной? Откуда взять такое правительство, которое положило бы конец политическому разложению, хозяйственной дезорганизации и идейному разброду в стране? Элементы этого правительства созданы в стране всем предшествующим общественно-политиче­ским движением. Есть две группы, которые и каждая в отдель­ности, и обе совместно, т.е. коалиционным путем, могли и дол­жны были после 17 октября составить первое русское конститу­ционное правительство. Это группы - большинство и меньшинст­во земского съезда.

Странным образом верховная власть как будто забыла о фак­те депутации земско-городского коалиционного съезда?³, той депу­тации, оратором которой явился кн. С. Н. Трубецкой⁶⁴. Эта депу­тация была как бы символическим предуказанием того способа, каким русский монарх, став конституционным, мог и должен был начать конституционное управление страной.

Вместо этого на сцену явилось бюрократическое вице-импера-торство графа Витте, правую руку которого составляет г. Дурново, человек с неизгладимой печатью морального, общественного и даже служебного отвержения, приобретенной на долголетней по­лицейской службе. В Царском Селе не поняли, что монархия, став конституционной, должна была разом и решительно очит ститься от той скверны и грязи, которая налипла на ней за дол­гую бюрократическую эпоху, и что, связывая и дальше свою судьбу с обанкротившейся бюрократией, верховная власть ставит

87

на карту не только спокойствие страны, но и самую судьбу нархического принципа в ней.

До мозга костей пропитанный чиновничьими навыками предрассудками, гр. Витте не смог подняться на высоту госудя ственного человека. Он много разговаривал и переговаривался разного рода общественными деятелями, но он не имел ни статочно государственной мудрости, ни достаточно политическ скромности для того, чтобы сказать и монарху, и себе, что рократия бессильна и потому не может быть властью в стра Выражаясь политически и топографически, сам Витте должс был указать, что переговоры общественных деятелей о прав" тельственной программе и о составе правительства должны тись не в доме №  30 по Дворцовой набережной⁶⁵ и не с фом Витте, а в Царском Селе и непосредственно с монархог «Кабинет» графа Вцтте потерпел такое плачевное фиаско потом^-что гр. Витте, по непониманию или по самомнению бюрокра приглашал не в тот кабинет. Повторяем, монархия запнулась бюрократию.

Весьма распространено мнение, согласно которому вопрос правительстве может быть разрешен только народным преде тельством. Но недаром на земско-городском съезде ставили часто вопрос: как дожить до Государственной думы? Народи представительство, конечно, нужно, до крайности нужно Росс Но только авторитетное и сильное правительство может да России правильное, авторитетное и сильное народное преде тельство. Вот почему вопрос о правительстве в настоящее вре главенствует над всеми прочими. Есть в России министры и нерал-губернаторы;  разъезжают генерал-адъютанты.  Но вла нет. Страна находится в состоянии всеобщего бессилия. Бесс* но «правительство». Разве это бессилие не доказывается на дом шагу?

Но столь же бессильны и «революционеры». Прав" утешает  себя  бессилием  «революционеров»,  «революционер торжествующе указывают на бессилие «правительства». И оба о радуются бессилию «оппозиции» и подчеркивают его.

Сильна одна только стихийная волна революции, своим на ском разрушающая и подмывающая все без разбора. Но име эта сила своей неорганизованностью и слепотой создает и как увековечивает всеобщее бессилие.

Не следует обольщаться внешними признаками словесной лы и бумажного могущества. Русская революция победила рую власть, но она еще не создала новой. Отсутствие власти своеобразная и печальная черта русской революции, резко отшин чающая ее от двух других великих революций, английской I* французской.

Власть есть начало организующее. Ни в чем не сказывается С такой явностью пагубное безвластие русской революции, как в том, что она гораздо больше дезорганизует, чем организует н

страну, и самое себя. Пример - почтово-телеграфная забастовка. В суждениях о ней меня с самого начала поражало отсутствие оценки этого явления с точки зрения интересов революции. Я не буду распространяться о ее значении как фактора, подтачива­ющего и разрушающего хозяйство страны. Скажу только, что подрывая хозяйство страны, всякая такая забастовка питает и усиливает в ней контрреволюционные настроения. Но такая заба­стовка и непосредственно разъедает самое революцию. Разве она не создала паралич материального и духовного обмена страны, гораздо более убийственный для революции, чем для правитель­ства, и обличающий ее бессилие и безвластие?

Те, кто решили, проводили и поддерживали эту забастовку, были не властью; они сами были во власти какой-то иррацио­нальной стихии, влекшей их по своей воле.

Революция требует национального сговора и объединения. И в один из самых критических моментов русской революции поч­тово-телеграфная забастовка⁶⁶ отняла у нации все элементарные возможности такого сговора и таким образом подрывала самую основу революции. С болью в сердце говорятся и пишутся такие вещи, но обратите внимание на такой факт: телеграф за все вре­мя забастовки действовал для правительства и бездействовал для общества. '

Правда, говорят, телеграфом пользовался петербургский совет рабочих депутатов, но он за это время готовил (на словах) воо­руженное восстание и тем приготовил свой собственный арест - событие, которое во всяком случае отдалило для этой многоголовой коллегии возможность стать правительством или выделить из себя правительство.

Правда, для всякого, кто бывал на заседаниях петербургского совета рабочих депутатов и с неопьяненной головой слушал то, что там говорилось, было ясно, что этому «революционному» со­бранию бесконечно далеко до власти. Только старик Суворин⁶⁷ в своей почти гаерской беспринципности мог-для посрамления графа Витте - играть на страницах «Нового времени» с мыслью о захвате правительственной власти советом рабочих депутатов.

Он, «хозяин рабочего петербургского народа»*, приказывал; ему подчинялись. Но содержание своих приказов он черпал не в своем собственном понимании того, что нужно и возможно для «подданых», а в меняющихся настроениях этих подданных. Эти настроения совет рабочих депутатов возвращал рабочим в крат­ких, электризующих, приказательных формулах. Так действовал, по крайней мере, Хрусталев-Носарь⁶⁸. И потому совет рабочих депутатов не был властью; он только ею казался. И он казался тем более огромной властью, чем послушнее исполнялись его приказы, т.е., в сущности, чем послушнее был он сам. Ужасное

* Подлинное, записанное мною выражение одного из ораторов Совета рабочих депутатов. g₉

безвластие русской революции открылось мне именно тоща, к да я-с напряженным вниманием - вслушивался в прения coz рабочих депутатов.

Я не думаю винить почтово-телеграфных служащих и их юз в том, что произошло; я не думаю вовсе ставить в вину , вету рабочих депутатов его безвластие. Наоборот, изумитель энергия, развитая почтово-телеграфными служащими в борьбе попранные права и за улучшение условий их труда; не ме замечательна та энергия, которую обнаружил в своей деятельн сти совет рабочих депутатов. В том вреде, который почтово-тел графная забастовка принесла делу русской революции, и в то безвластии, которым отмечена русская революция, повинны все более т.н. умеренные элементы освободительного движения, них есть свое поприще деятельности и на нем они сдел очень многое. Но они чрезвычайно не любят выходить из кр; своего ведомства. К тому, что и как делают «революционеры» прочие «крайние» элементы, они относятся большей частью пассивностью почтительной; к тому, что и как делает прав тельство, они относятся почти всеща с пассивностью непоч тельной. Однако революция есть цельное национальное дело, ее нельзя разделить на ведомства, отделения и столы. К н возможно и допустимо только одно активное и живое отнош ние. Она не терпит отписок, хотя бы и самых закругленных.

В современной России все страшно перепуталось. Мы bci ли в конституционную фазу; но и монархическая власть, и н род живут еще идеями, традициями, пристрастиями (т.е. и сим патиями, и антипатиями) самодержавной эпохи. ^:

Монархия прикована к бюрократии; и вся интеллигенцк. безусловно враждебная бюрократии, питает недоверие к монар хии, которая ей платит тем же. И в споре монархии с интеллй^ генцией вновь оживает и укрепляется бюрократия. А народные массы, исторически привязанные к монархии, питают глубокой недоверие к двум исторически связанным между собой и в ГО же время органически друг другу враждебным силам: к бюрокра­тии и к интеллигенции. Поскольку монархия остается в союзе бюрократией, народные массы своим стихийным восстанием nOf трясают вместе с ненавистной бюрократией и дорогую им п всем чувствованиям и привычкам мысли монархию. И в то же время они могут, увлекаемые темным, унаследованным от прЫ шлого инстинктом, ринуться на интеллигенцию как на «господ».* Небольшая кучка русских реакционеров, этих единственных в России настоящих «господ», готова, разбудив чернь в народной толпе, соединиться с нею для того, чтобы, пользуясь ее противЫ господскими предрассудками, физически раздавить ненавистную реакционерам интеллигенцию. Таково черносотенное движение, глубокие корни которого заложены в исконном культурном раз­двоении между «командующими классами» и народом. Не надо забывать-и прежде всего не надо забывать этого революционе-

90

рам-что их проповедь социальной классовой борьбы часто лишь как слабый побег прививается к старому и крепкому про-тивокультурному стволу недоверия народа к «образованному об­ществу», т.е. прививается к черносотенной основе рухнувшего са­модержавного строя. И лозунги классовой борьбы и культурной ненависти, провозглашаемые слева и справа, заглушают идею единой, свободной и самоуправляющейся нации, которая свое право противопоставляет произволу самодержавной бюрократии.

Выход из современного острого политического кризиса заклю­чается в том, чтобы конституционную монархию сейчас же ото­рвать от бюрократии и тем окончательно раздавить главу бюрок­ратического змия, так долго терзавшего Россию и до сих пор подтачивающего ее силы. К направлению всей общественной борьбы на эту цель сводится единственная политическая про­грамма ближайшего момента.

Партии, стоящие налево от конституционно-демократической партии, могут примкнуть и не примкнуть к этой программе, Но конституционно-демократическая партия должна эту программу громогласно выставить перед страной как такое условие, вне вы­полнения которого умиротворение страны на основе незыблемого конституционного порядка совершенно недостижимо.

Монархия не есть какая-либо абсолютная форма политическо­го бытия народов. Наоборот, это - исторически весьма условная форма, с которой сродняются и даже срастаются народные души, как со всеми вековыми предрассудками.

Легкомысленно сектантскими клещами и ценой потоков кро­ви рвать из народной души эти предрассудки, тем более что в атмосфере права и свободы они становятся совершенно безвред­ными; но уже преступно до последней степени-ради мнимой охраны предрассудков - попирать вечные начала права и свобо­ды.

Русская революция и русская монархия стоят теперь обе на поворотном пункте. На теле нации они могут схватиться в по­следней отчаянной схватке. И они еще могут заключить мир. Допустим, что завтра революция победит монархию. Это вовсе не будет означать, что торжество революционных начал прочно. Такая победа революции только проложит путь реакции. Но и наоборот. Торжество реакции - теперь уже это ясно для всякого вдумчивого человека - опаснее для монархии, чем для революци­онных начал. Русская монархия, которая не заключит с револю­цией почетного для обеих сторон мира, а победит ее реак­цией, - эта русская монархия не выдержит не только второй ре­волюций, но и второй такой войны, какой была русско-японская война.

Земский съезд выработал условия мира между монархией и революцией. Теперь вполне выяснилось, что бюрократия в лице Витте и его подручных не способна ни на что, кроме тупой ре­акции, и мира между монархией и революцией она не хочет и

91

не может устроить. Только общественное министерство може вывести Россию из этого тупика. Только оно будет обладать яс ной, истинно народной программой, обеспечивающей ему мс ральный авторитет, без которого власти существовать не могут.

«Людская пыль» на наших глазах стала превращаться в на род, приобретать сознание необходимого единства воли. Но будем делать себе иллюзий. Пробуждение личности в народ массах было слишком внезапно и стремительно для них сам* пробуждение народных масс было слишком внезапно и стрел тельно для интеллигенции. Из этой внезапности, которой екая революция запечатлена более, чем другие великие револ» ции, вытекает ее хаотический характер: в ней в ужасающей пут нице переплетаются стихийные движения народных масс с уп­рямо заученными и с поразительной настойчивостью повторяе мыми директивами крайних элементов интеллигенции.

Революция с огромным трудом, ощупью вырабатывает единство воли и таким путем претворяется в национальное дс

В бесконечных муках рождается национальное сознание, пути ему стоят два врага и два близнеца, друг друга питающие! и друг друга стремящиеся пожрать. Это - бюрократия и сектанте! екая партийность. Они обе стремятся к диктатуре и стремятся | сделать невозможными те необходимые соглашения, в которых которыми создается нация, а реакция и анархия будут побежде ны возведенной в закон революцией. щ

Этих соглашений два, но содержание у них одно. Два согла*| шения. Между кем? Во-первых, между разными классовыми и племенными элементами нации. Во-вторых, между согласившей*! ся в себе нацией и монархией. ' \

Я сказал, что содержание обоих соглашений тождественно*! Оно сводится к демократическому устройству русской конституг^ ционной монархии. vi

Я глубоко убежден, что раз будет достигнуто действительное! и действенное, программное и тактическое соглашение межщ разными классовыми и племенными элементами нации, - как* бы одним ударом бюрократия будет низвергнута. *

Она держится только тем программным и тактическим ра,з-т бродом, в котором находятся живые политические силы нации. ^

А с того момента, что соглашение этих сил между собой бу^ дет достигнуто, для монархии останется только один путь-со­глашение с нацией.

Примирительной камерой, которая осуществит это соглаше^ ние, и будет то Учредительное собрание, которого требуют все сознательные элементы нации, желающие, чтобы монархия так же решительно и бесповоротно порвала с бюрократией, как это уже сделал русский народ.

СПб., 6 декабря 1905 г.

92

Полярная звезда. 1905. 15 декабря. Щ.

П. МИЛЮКОВ. МАНИФЕСТ 17 ОКТЯБРЯ

Между законом о Государственной думе 6 августа и манифе­стом 17 октября - какая огромная разница!

Нет больше речи о соглашении новых требований жизни с «исконными началами» русской государственности; нет ссылок на пределы, полагаемые преобразованиям рамками «основных зако­нов»; нет указаний на преемственную связь предстоящих реформ с примерами предков. Манифест содержит в себе, наконец, прин­ципиальное признание справедливости тех основных требований, за которые боролись многие поколения русского общества, за ко­торые уже несколько лет подряд льет свело кровь русский народ.

Если сосчитать число жертв, которых стоил этот документ, их окажется, наверное, больше, чем стоили мартовские и фев­ральские дни в Западной Европе⁶⁹. Эта кровь не лилась бы и не создалось бы того плотного, непроницаемого слоя ненависти, ко­торый отделяет теперь правителей от управляемых и лежит ро­ковым препятствием делу умиротворения России, если бы про­возглашенные теперь с высоты престола принципы были при­знаны три, два, даже один год тому назад.

Тяжелой, дорогой ценой купила Россия признание, что она была права в своих требованиях и что требования эти не есть ни бессмысленные мечтания, ни минутные увлечения, а вполне реальная и неотложная насущная потребность. Но не станем сводить счеты за прошлое; спросим себя лучше, воспользовалась ли, по крайней мере теперь, правительственная власть жестоким уроком, который дала ей история.

«Положение дел требует от власти приемов, свидетельствую­щих об искренности и прямоте ее намерений». Эти слова, тыся­чу раз справедливые и нужные в настоящую минуту, стоят во всеподданнейшем докладе гр. Витте, напечатанном вместе с ма­нифестом и составляющем к нему в высшей степени интерес­ный комментарий. По-видимому, комментарий столь авторитет­ный не должен был бы стоять в противоречии с комментируе­мым текстом. В действительности, однако, это противоречие су­ществует: противоречие роковое, фатальное, так как оно вытекает из всего фактического положения, а не одной доброй воли руко­водящих деятелей.

Манифест начинается с указания на «великую и тяжкую скорбь», ощущаемую государем при виде «смут и волнений» в империи, и кончается призывом, обращенным ко всем «верным сынам России», - помочь прекращению «сей неслыханной сму­ты». Смуты и волнения, однако же, стоят в самой тесной и не­разрывной связи со стремлением к достижению тех самых прин­ципов, которые провозглашаются настоящим манифестом. Их прекращение или продолжение, очевидно, зависит исключитель­но от степени полноты и последовательности, с которыми эти основные принципы будут осуществлены в жизни. Таким обра­

зом, основной источник смут и волнений, без сомнения, лея не в них самих, а в тех препятствиях, которые так долго мег ли призванию ныне провозглашенных основных принципов ^ литической свободы. С устранением - но только полным - «г мым и искренним», как выражается гр. Витте в своем док де,-этих препятствий должны устраниться и смуты. Мание кладет основание такому устранению препятствий, - и народу тается возвратить по принадлежности обращенную к нему прс бу о помощи. Не народ, а власть должна «помочь прекращенш сей неслыханной смуты».

Нельзя сказать, чтобы манифест 17 октября сделал в этом ношении все, что зависело сделать от власти. Если бы даже н| было в манифесте длинного изложения тех причин, которь»* сделали издание манифеста необходимым, то из остального с держания его можно было бы сделать вывод, что шаг тот прея принят далеко не с тем настроением, которого, по справедлив* му замечанию гр. Витте, «требует от власти положение дел».

В манифесте выражается, во-первых, «непреклонная воля» сударя - «даровать населению незыблемые основы граждане] свободы на началах действительной неприкосновенности личне ста, свободы совести, слова, собраний и союзов». Свобода сове™ даруется высочайшим актом уже в третий раз на пространс очень короткого промежутка времени. Очевидно, особенность стоящего раза заключается в присоединении выразительного ч мина «действительный». Документ не упоминает, к сожалею должна ли считаться такой же «действительной» свободой -; «свобода собраний», которая только что дана изданным недав* законом; так что пока истинный смысл термина «действител ный» остается неясным. Между тем от его выяснения только i зависит та степень «прямоты и искренности», какую русский ™ род признает в обещаниях манифеста. Неуверенность в дейс тельности этого термина «действительный» еще усугубляется что вместо выражения «свобода печати», которого Россия жаждет, манифест употребляет без всякой надобности уклончив выражение «свобода слова». Уклончив и неясен также и термад «гражданская свобода», коща речь идет об основных политике ских правах. К сожалению, эта боязнь слов-и слов ли то«^ ко-проникает весь манифест и сопровождающий его доклад, вершенно уничтожая столь необходимое правительству впечатле­ние «прямоты и искренности». Прибавим, что одно голое про­возглашение принципов, очевидно, еще не устанавливает фо{ мального права; чего оно стоит, это мы знаем еще со времен] указа 12 декабря прошлого года. Основные принципы необходи­мо еще облечь в точные законодательные нормы.

Вторым обещанием манифеста является привлечение тепер! же к участию в Думе «всех классов населения, которые ныне соЛ всем лишены избирательных прав». Значение слова «всех», оче-1 видно, чрезвычайно ограничено здесь прибавкой слова «совсем».'

94

«Совсем исключены» из избирательной системы 6 августа, кажет­ся, только рабочие, так как интеллигенцию и свободные профес­сии с очень большой натяжкой можно считать включенными. Итак, дело идет, по-видимому, о прибавке «рабочей курии». Это соответствовало бы тому, что ранее было известно о политике гр. Витте играть на антагонизме трудящихся классов и «буржуа­зии». Но история с участием рабочих в комиссии Шидловского⁷⁰ показывает, что в данном случае гр. Витте может натолкнуться на неожиданные препятствия в отношении самих рабочих в Го­сударственной думе. Кроме того, действительность обещания от­носительно «возможного» расширения избирательных прав в очень значительной степени подрывается тем, что манифест предполагает ввести обещаемые перемены, «не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу». Таким обра­зом, перемены, действительно, могут быть введены только «в мере возможности, соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока». А так как мера эта очень малая, то, оче­видно, и данное манифестом обещание является в значительной мере мнимым. Некоторое утешение заключается в перспективе «дальнейшего развития начала общего избирательного права», ве­дение которого предоставляется в манифесте «вновь установлен­ному законодательному порядку». При ином, чем теперь, настро­ении общества, может быть, этой перспективы оказалось бы до­статочно, чтобы привлечь на сторону власти кое-какие оппозици­онные элементы. Но при современном положении обещание ма­нифеста получает другое и совсем неожиданное значение. Ведь оппозиционные элементы именно стремятся использовать Думу для выработки избирательного закона на основе всеобщего голо­сования; и туманные слова манифеста в связи с этим определен­ным намерением имеют значение указания, что правительство не намерено этому мешать. Но если так, то не лучше ли, не подвергая Россию дальнейшим случайностям и катастрофам, не­избежным, если придется внезаконным путем превращать буду­щую Думу в «предварительный парламент» для подготовки Уч­редительного собрания, - не лучше ли, повторяю, сразу созвать это Учредительное собрание для выработки основного закона. «Учредительное собрание» - страшное слово для многих, и исто­рия русского употребления этого термина связана с историей преувеличенных ожиданий, которые возлагались на него-и отча­сти еще возлагаются теперь-нашими крайними партиями. Но сама по себе идея Учредительного собрания ничего страшного в себе не заключает, и в истории можно найти примеры учреди­тельных собраний самого мирного характера. Конечно, оппозици­онные элементы не признают значения «учредительного» ни за каким собранием, созванным на иной основе, кроме всеобщего голосования. Но после того как сам манифест признал «общее голосование» достижимой целью, очевидно, препятствия к немед­ленному ее достижению уничтожаются. Всеобщее избирательное

право могло казаться отдаленной целью политики до издания кона 6 августа; но с тех _% пор, как этот закон ввел представитель ство крестьянства в его наиболее сырой, наиболее непосредствен ной форме, введя этим самый резкий из классовых антагонет мов в самую Думу, иного исхода, кроме перехода к правильно* всеобщему голосованию, быть не может. Ошибки правитель""* и в этом случае открыли путь для непосредственного удовле рения народных требований.

Третье обещание манифеста расширяет законодатель! власть Думы, установляя «незыблемое правило, чтобы никакое закон не мог восприять силу без одобрения Государственной ду| мы». Это, без сомнения, весьма значительная уступка, но настоя! щей законодательной власти народному представительству он⁴* все-таки не дает, а дает ему своеобразное право законодательно! акта, переворачивая, таким образом, естественное отношение меящу представительством и верховной властью. Дума, очевидне может на основании этого полномочия не допустить издания за кона, ей неприятного, но обеспечить издание закона, ей нужног она не может. Государственный совет продолжает оставаться уч| реждением, конкурирующим с народными представителями ^ кулисами манифеста. В докладе, правда, предполагается ввести совет выборный элемент; но вряд ли и такая реформа прими-рит общественное мнение с вмешательством худшей части пе| тербургской бюрократии в законодательную работу. Только пол| ное устранение Государственного совета от функций законода-тельства могло бы помочь делу.

Во второй части только что разобранного последнего парагра фа манифеста содержится обещание «обеспечить выборным о народа (манифест все еще избегает названия «народные предста­вители») возможность действительного участия в надзоре за зако-1 номерностью действий» правительственных органов. Непонятно,! что в этом обещании нового сравнительно с тем, что уже содер^ жится в законе 6 августа. Недостаток этого закона заключается не| в том, что там не предусмотрено никакой ответственности, а в* том, что ответственность бюрократии ограничена проверкой «за­конности» их действий, вместо того чтобы допустить и оценку! «целесообразности» их действий, т.е. критику по существу дела' То же повторено и в манифесте, но на этот раз мы узнаем, чт< имеется в виду «действительный» надзор. Следует ли заключить! отсюда, что надзор, предоставленный народным представителям! по закону 6 августа, сам законодатель считает «недействитель­ным»? Но тоща опять-ще же на этот раз гарантия «действи­тельности» обещаний самого манифеста; ще его «прямота и иск- j ренность»?

Как бы косвенным указанием на возможность дальнейших еще более «действительных» обещаний служит всеподданнейший доклад гр. Витте. Здесь мы встречаемся с более широкими перс­пективами, чем в манифесте. Открыто признается, что «Россия

96

переросла форму существующего строя», и намечаются новые учреждения, «которые бы соответствовали выяснившейся полити­ческой идее большинства русского общества». Идея эта характе­ризуется осторожным термином «правовой порядок». Очевидно, провозглашая свободу слова для общества, власть сохраняет цен­зуру для внутренних правительственных актов: существуют слова и понятия, употребление которых в этой среде недозволительно. Граф Витте не решается назвать по имени «конституцию», тоща как на улицах и митингах громко раздаются требования «демок­ратической республики». Не заключается ли в этом одном сопо­ставлении разгадка того, почему правительственные документы оказываются бессильными удовлетворить даже самую умеренную часть общественного мнения? Как сказано недавно в одном доку­менте, правительство делает вчера то, что следовало сделать се­годня, и его уступки поэтому всегда приходят слишком поздно.

Очевидно, и манифест 17 октября, хотя он и дает значитель­но больше, чем предыдущие государственные акты того же ха­рактера, все еще не представляет последнего слова возможных уступок и не представляет даже минимума уступок, необходимых на сегодняшний день. Критикуя закон 6 августа, его противники из всех слоев и учреждений единогласно предсказывали, что его опубликование не только не улучшит положения и не внесет умиротворения, но, напротив, само послужит поводом для новых обострений. Мы желали бы не повторять подобного же предска­зания по поводу манифеста 17 октября. Но предсказания иного характера станут возможны только тоща, коща власть «действи­тельно» обнаружит ту «прямоту и искренность», о которой идет речь в докладе гр. Витте. Пока представители власти об этом только говорят и ограничиваются повторением одних обещаний, «смута» не прекратится; она остановится только тоща, коща ле­чить ее примутся не / наружными, а внутренними средствами; коща все предварительные меры для введения правильного на­родного представительства будут быстро и решительно проведе­ны в порядке чрезвычайного законодательства, коща созваны бу­дут настоящие представители народа и коща народ сам поручит дело своей реформы людям, которым он верит.

Милюков П. Год борьбы. Публици­стическая хроника. 1905-1906. СПб., 1907. С. 72 - 78.

ПЕТР СТРУВЕ. ДВА ЗАБАСТОВОЧНЫХ КОМИТЕТА

В московских событиях, при всей их бессмысленности, о ко­торой-другой раз, было что-то роковое. Обозревая все пережитое и перечувствованное за последние два года, я сознаю с какой-то

4 — 4264

97

мучительной ясностью, что мы все были бессильны пред мием стихии и стихией безумия. Слишком много накопило злобы, ожесточения, разрушительных порывов для того, чтоб! сразу воцарились мир и благоволение гражданской свободы. Слс во о «доверии» слишком часто звучало издевкой для того, что*" сразу стать вещим словом. Не было никакого воспитания; так мало было самовоспитания.

Я сказал о безумии стихии и стихии безумия, вовсе не жела играть словосочетаниями а 1а Маркс.

Нельзя было безнаказанно, в течение десятилетий, систематик чески упорно разобщать огромный народ с просвещением и культурой, с разумом и сознательностью. Народ коснел в невеже** стве и гиб в нищете; народ гнул свою шею и слушался всяко™ приказания. Что же удивительного, что в его пробуждении ска: лось все безумие мощной стихии, которая, вырвавшись из плена вышла и из берегов?

А рядом с этим стихия безумия охватила огромные слои ин-5 теллигенции. Науки были забыты, одна мнимая «наука револкй ции», точно какое-то наваждение, покорила себе умы невоспитан! ные, чуждые спасительной дисциплины жизни. И нет ошггь-тар* ничего в этом удивительного. То самое чудовище самодержавс которое держало народ в невежестве, нищете и угнетении, о* же держало и интеллигенцию в нездоровом искусственном отя лении и отчуждении от жизни. Люди, которым систематичеа мешали и запрещали прикасаться к жизни, работая для нее питаясь ее здоровыми соками, недаром были «отщепенцами»: своем духовном уединении и ожесточении они утеряли все ме ки и перестали ясно видеть возможное и нужное. «Отщепенств породило бредовые идеи. «Пленной мысли раздраженье» nej шло в опьянение мысли освободившейся, но еще не свободно! мысли не подчиненной, но в то же время и безвластной. if Некультурность стихийно возмутившейся своим бесправием :! угнетением народной массы соприкоснулась с безумием ожестИ ченной самодержавием, опьяненной революционным угаром т теллигенции и - родились те безумные русские «революция ^revolutions de Russie», которые грозят смыть и затопить велю русскую революцию для того, чтобы очистить место темным грязным волнам реакции.

Русское освобождение переживает критический момент. Emfi не страшна реакция. Страшно то, что первые удары, обрушш шиеся на нас, не излечат нас от опьянения, а усугубят его. Т™ да мы действительно окажемся во власти реакции.

Эти революции, которые совершаются безумной стихией в юзе с стихией безумия, они не служат делу всенародной револ» ции. Мы должны это громко признать и, главное, прочувстр вать, как голос самой жизни, как ее грозное предостережение, том, что произошло с октября по конец года, есть только од

истинно революционное дело, это - достославная октябрьская за­бастовка и ее драгоценное детище, манифест 17 октября.

Только это - революция; все же прочее - «революции», кото­рыми дело революции испорчено и подорвано. Манифест 17 ок­тября - это наш революционный палладиум, но он растоптан Витте, Дурново, Дубасовыми⁷¹ и всеми прочими деятелями реак­ции при попустительстве, а отчасти даже одобрении союза, име­нующего себя «Союзом 17 октября».

В Москве не было вооруженного восстания населения, были столкновения отдельных, относительно весьма немногочисленных групп населения с полицией и войсками, были бутафорские бар­рикады, воздвигнутые «революционной» интеллигенцией в союзе с терроризированными дворниками и увлеченными уличными мальчишками; была отчаянно храбрая, геройская борьба нафана-тизированных, обрекших себя гибели рабочих. И всего этого бы­ло достаточно для того, чтобы с бессмысленностью и беспощад­ностью беспримерной в истории разрушались дома, убивались люди, и участвовавшие и не участвовавшие в движении, а глав­ное, для того, чтобы после этой огульной военной расправы на­чалась бессмысленная и злостная расправа гражданская не с «бунтовщиками», а с мирными гражданами, расправа, в которой, по-самодержавному, был растоптан новый основной закон импе­рии, манифест 17 октября. На забастовку и бунт «революцион­ные» - бюрократия ответила в Москве забастовкой и бунтом реак­ционным. Но не в одной Москве. По приказу самодержавной бюрократии ныне во всей России бастует манифест 17 октяб­ря. Бастует даже там, ще царствует полный гражданский мир, как, напр., в Петербурге. Совет рабочих депутатов объявил в Пе­тербурге всеобщую забастовку, которая не'состоялась, но эта не осуществившаяся забастовка рабочих дала правительствующей бюрократии в лице гг. Дурново и Дедюлина⁷² предлог - объявить и упорно поддерживать в Петербурге забастовку манифеста 17 ок­тября.

И коща происходит эта забастовка нового основного закона империи?

В то время, коща население страны должно напряженно-со­знательно, в открытой и свободной борьбе мнений и партий го­товиться к великому историческому акту, к первым выборам на­родных представителей!

В Российской империи нет правительства управляющего и организующего. В ней два борющихся между собой забастовоч­ных комитета.

Один своими безумствами подорвал, истощил хозяйство стра­ны и тем погубил себя. Говоря о едином забастовочном комите­те, я в данном случае совершаю сознательное упрощение дейст­вительности. Слабость «революционеров» заключается формально в полной необъединенности и беспорядочности их действий. У них нет никакого центра и нет даже того единства действий, ко­

торое есть у Витте и Дурново. Но эта черта «революционной» забастовочной деятельности не имеет решающего значения для ее оценки по существу.

Другой забастовочный комитет под фирмой «Витте - Дурно­во - Дубасов - Акимов»⁷³, питаясь безумствами первого, воистину бесчинствует, растаптывая дорогие для народа ростки его обнов­ленной гражданской жизни, объявляя всеобщую забастовку его нового основного закона, построенного на началах права и свобо­ды. Россия пережила одну всеобщую, истинно революционную и истинно творческую забастовку. И других забастовок, дезорганизу­ющих ее хозяйство, разрушающих дорогую для нее свободу, от­меняющих ее конституцию, она не желает. Ей надоели оба заба­стовочных комитета...

Во втором номере нашего журнала читатели нашли интерес­ную полемику А. А. Кауфмана⁷⁴ и СЛ. Франка⁷⁵ о тактических задачах конституционно-демократической партии.

Я не могу вполне согласиться ни с тем, ни с другим авто­ром, В особенности мне кажется чреватым недоразумениями рас­суждение СЛ. Франка о том, что «в современной России нет не только конституции, но и вообще никакого законного порядка, а есть лишь одна гражданская война» и что «поэтому все партии в настоящее время, как реакционные, так и радикальные, рево­люционны в силу непреодолимой необходимости вещей».

С момента опубликования манифеста 17 октября я считаю, что в России есть конституция, а потому я полагаю, что в на­стоящее время я, «крамольный» литератор Петр Струве, - лояль­ный гражданин, а адмирал Дубасов и действительный тайный советник Дурново - бунтовщики, нарушающие «законный поря­док» нашей страны. Завтра эти бунтовщики могут посадить ме­ня - в силу фактически им принадлежащей власти - в тюрьму, но я от этого не стану отрицать юридической обязательности для них конституционного акта, именуемого манифестом 171 окятбря, и не буду признавать того противоконституционного бес­чинства, в силу которого, по воле самодержавной бюрократии, во всей России объявлена всеобщая забастовка великого освободил тельного акта. И да простит мне мой уважаемый и милый товак рищ по журналу СЛ. Франк: я не желаю быть «революционе­ром» в компании с адмиралом Дубасовым и статским генералом Дурново. Я революционер права и во имя права; они же-отъяв­ленные враги права и «революционеры», попирающие тот новый основной закон России, который нашей исстрадавшейся родине возвестил право и свободу.

У нас есть в настоящее время две великие задачи, одна с другой тесно связанные: творческими, созидательными усилиями восстановить хозяйство в стране и организовать в ней свободу. Страна так называемыми «политическими» забастовками доведе­на до полной хозяйственной дезорганизации и в этом, как я ука­зывал во время ноябрьского земско-городского съезда в «Русских

100

ведомостях», кроется огромная политическая и культурная опас­ность.

Страна политически ограблена, ограблена той действительно политической забастовкой, которой фактически самодержавная и «революционная» в наихудшем смысле слова бюрократия упразд­нила манифест 17 октября и возвещенные им свободы.

Не надо нам больше никаких забастовок и никаких забасто­вочных комитетов!

28 декабря 1905 г.

Полярная звезда. 1905. 30 декабря. №  3.

П. МИЛЮКОВ. МОРАЛЬ МОСКОВСКОГО ВОССТАНИЯ

Коща кругом падают мирные граждане, коща гора трупов в Москве все растет - трудно рассуждать, трудно обобщать... Один крик просится из груди: довольно крови, довольно убийств. Но наряду с этим сама собой назревает первая неясная мысль, ско­рее как результат недоумения, чем обсуждения. Бывали и в За­падной Европе восстания и баррикады, бывали и ужасные усми­рения. Но в московской трагедии есть нечто свое, самобытное. Московское движение обмануло все предсказания и опрокинуло все расчеты: оно развивалось как будто по каким-то особым зако­нам, совершенно неведомым цивилизованному миру. С одной стороны-все усилия могущественной государственной машины. С другой - небольшая группа храбрецов. В чем секрет их успеха, непропорционального их численной силе? И в чем загадка этой неудачи и полного бессилия государственйого всемогущества пе­ред этим бурным взрывом?

Вглядитесь хорошенько в приемы усмирения: в этих при­емах, таких нелепых на первый взгляд, вы найдете нечто, что намекает на разгадку секрета. Вот перед вами огромный дом; из него раздается одиночный выстрел. На выстрел собирается це­лый отряд артиллерии; начинается штурм по всем правилам ис­кусства. В короткое время огромный дом разнесен. Очевидно, жильцы огромного дома заранее признаются солидарными с ви­новником одиночного, быть может, случайного выстрела. Вероят­ность их вины так велика в глазах власти, что даже полевой суд для них оказывается излишней роскошью. Их расстреливают, как куропаток; на том свете бог различит виноватых и правых. Вот перед вами миллионное предприятие - типография в полном ходу. В ней скрывались подозрительные люди, они уже ушли, здание пусто. Ничего не значит: раздраженный исполнитель не­ведомых приказаний вымещает свою злобу на здании вместо людей; самые стены подозреваются в солидарности с восстанием. Темная ночь; по улице идет человек. Он непременно вооружен:

101

надо обыскать его. Для чего вооружен-для защиты или нападе­ния, не спрашивают. Есть револьвер-значит, это дружинник: на­до его арестовать. Если он не вооружен и трус-спешит спастись бегством, - значит, виноват, и надо его пристрелить на месте.

Ужасны, конечно, самые факты массового расстрела, разоре­ния. Но смысл московских событий заключается совсем в дру­гом. Если все население огромного города подозревается в соуча­стии с революционными деятелями и блюстители общественного порядка являются их палачами, то все понятия о том, ще враги, ще охранители общественной связи, спутываются безнадежно. Связь между властью и обществом мертвеет и совсем отпадает. Если все против власти, - это значит, что власть против всех. Ес­ли восстановить порядок можно, только приставив к каждому обывателю солдата с ружьем и поставив у каждого дома пушку, то, значит, солдаты и пушки охраняют не тех, кого следует.

Да, все значение московской борьбы откроется перед нами только тоща и только тоща мы поймем секрет этого бессилия, силы и могущества нравственной решимости, если посмотрим на московские события с этой точки зрения. Власть, которая только непрерывным употреблением силы может удержать каж­дого отдельного обывателя, на каждом отдельном его шагу, от неповиновения, которая не может рассчитывать ни на чью по­мощь и принуждена считать врагами все население поголов­но,-такая власть существовать не может; ее не могут поддер­жать даже штыки и пули, так как и для них необходимы муску­лы, ими управляющие.

Вот почему эта власть принуждена напрягать всю свою силу, чтобы произвести самое маленькое действие. Вот почему она становит свои пушки на пустой площади и стреляет целыми ча-, сами вдоль пустых улиц; вот почему она не може* овладеть че­ловеком, не разрушив пушечными гранатами дома, в котором он находится. То, что Монтескье⁷⁶ сказал про худшую из форм правления - про самую бесформенную, можно теперь применить к положению дел в Москве. «Человек хочет достать яблоко, для этого он рубит дерево. Вот вам определение деспотии».

Милюков П. Год борьбы. Публици­стическая хроника. 1905-1906. С. 176-178.

НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВ⁷⁷. РЕВОЛЮЦИЯ И КУЛЬТУРА

Не раз уже указывали на двойственный характер шествия ре­волюционной демократии в мир: она несет с собой несомненную правду социальной справедливости, а некоторые проявления ее - столь же несомненную неправду отрицания и вражды к бла­городным ценностям. Тут трагическое противоречие, которое эм-

102

лирически так же неустранимо, как и распря между личностью и обществом, между свободой и необходимостью. Волны револю­ционного движения Западной Европы разбивались о скалу вели­кой культуры, очищали ее и сами очищались, встречаясь с ве­ликими культурными традициями, с благородными памятника­ми. Книги, на которых почил дух вечности, вошли в плоть и кровь европейских народов, прекрасные храмы, с которыми свя­заны тысячелетние чувства, стояли как бы укрепленные на по­чве вневременной. И революции претворяли в себе великую культуру, переносили в свое будущее ценное и вечное, созданное в прошлом. Европейская социал-демократия по духу своему хо­тела бы умалить культурные ценности, враждебна ко всему слишком гористому, но она должна быть культурной под стра­хом духовной смерти, должна сторожить александрийскую библи­отеку, хотя бы считала ее ненужной и вредной. И внешняя культурность все более и более побеждает вандализм ее внутрен­него равнодушия к творчеству культуры.

В русской революции много своеобразия. Велика эта револю­ция по силе зла и неправды, которые она призвана историей уничтожить и полна она высшего смысла и всемирного значе­ния. Но русская революция в некоторой своей части может ока­заться самой некультурной из всех революций мира, в ней легко может соединиться великая правда и подвиг с неправдой и не­благородством. И об этом нужно говорить открыто, искренне и правдиво, так как нет и не должно быть такой временной такти­ки, которая оправдывала бы жертву скрижалями своих ценно­стей. Проявления русской революции будут некультурны и в из­вестных сторонах своих неблагородны потому, что в несчастном прошлом старой России так мало культуры и благородства. И не официальной, гнилой России бросать этот упрек революции, пра­вительство не смеет говорить о каких бы то ни было идеях. У нас не только не было той великой культуры, что красила ста­рую Европу, но и никакой культурной атмосферы, никаких куль­турных традиций не было. В историческом прошлом России встречаются отдельные творцы, был Петр Великий, была литера­тура великая, были декабристы, интеллигенция, смелая, своеоб­разная, взбиравшаяся на самые вершины европейской мысли, но все эти благородные ценности - огоньки, затухавшие в океане варварства и дикости. Истинно всенародной культуры у нас еще нет: всенародное творчество было задавлено, и светлая сотня с утонченными порывами к культурному творчеству и с жаждой свободы, большей чем на Западе, жила в среде черного миллио­на. И до сих пор русский народ остается сфинксом, загадку кото­рого не так легко разгадать, как это кажется нашим социал-де­мократам. Не по немецким полуустаревшим книжкам разгадает-ся эта загадка.

И может разыграться страшная историческая трагедия. Цепи самодержавия, цепи беспримерного в истории гнета, умерщвляв-

103

шего жизнь, творчество и культуру, снимаются с многострадаль­ного тела России, освобождается русская культура, а самой куль­туры еще и нет. Покрытое ранами тело больного почти не ды­шит. Отдельные огоньки светятся и их нужно спасать от бушую­щего океана, темного и не творящего. Нигилистическое в рус­ской революции есть дитя нигилизма нашего исторического про­шлого, нигилизма русского самодержавия, некультурность радика­лизма - отражение некультурности консерватизма, вандализма ста­рой, официальной России. В революционном якобинстве всеща ведь узнается дух политического самодержавия и деспотизма. Ре­волюция слишком часто заражается тем духом, против которого борется: один деспотизм порождает другой деспотизм, одна поли­ция-другую, вандализм реакции порождает вандализм револю­ции. Это старая история.

А мы - мудрецы и поэты, Хранители тайны и веры, Унесем зажженные светы В гекатомбы, в пустыни, в пещеры.

Откроет ли русская революция широкий и свободный путь для великой всенародной русской культуры или все благородные ценности остается только унести «в* гекатомбы, в пустыни, в пе­щеры»? Все эти мысли приходят в голову, коща читаешь в «Новой жизни» фельетоны Максима Горького о мещанстве. Рас­суждения М.Горького очень слабы, политически невежественны и просто неумны, прежде всего неумны, но они имеют симпто­матическое значение, и сам-то Горький интересен. В крупной все же индивидуальности Горького как бы олицетворяется все, что есть противокультурного в русской революции. Тут же чувствует­ся не только праведное восстание против социальной несправед­ливости, но и неправедная злоба против культуры, против всего благородного и вечно ценного, тут хамские чувства вплетаются в социальный бунт. Я не могу назвать статьи Горького иначе, как хулиганством в самом подлинном и глубоком значении этого слова. Это н§ толстовское отрицание культуры, столь для нее плодотворное, • требующее переоценки ценностей, это - подымаю­щаяся сила хамства, оскорбляющая вечную эстетику и вечную этику.

Горький выступил в литературе со своим освежающим сло­вом и в первых рассказах своих был силен, оригинален и талан­тлив. Нужно было рассказать миру о босяках и их бунте. Эта новая сила босячества действовала ослепительно на современное общество и имела успех в самых буржуазных слоях, очевидно, по контрасту, ни к чему не обязывающему. Все признали, что босяки Горького-сила бунтарская и революционна^, одни с вос­торгом, другие с осуждением. Слава Горького все росла и росла, а писал он все хуже и хуже; романы его слабее первых расска-

104

зов, драмы слабее романов, статьи уж совсем плохи. В гимнази­ческом упражнении под названием «Человек» знаменитый писа­тель изложил свой символ веры, и даже поклонники его были поражены убожеством этой вещи. Читая статьи Горького о ме­щанстве, чувствуешь настоятельную потребность резко поставить вопрос о том, какого духа Горький, что несет в мир это босяче­ство, не знающее родства, во имя чего этот показной бунт.

Теперь более, чем коща-либо, развивается культ громких слов, какое-то лакейство перед такими звуками, как «пролетари­ат», «народ», «революция», «восстание» и т.п. И до патологиче­ских размеров доходит потребность лежать на брюхе перед куми­рами и всякими подобиями на земле. Не привыкли к свободе, не могут жить без начальства, без раболепства. Подлинно ли ре­волюционно горьковское босячество, нет ли тут точки соприкос­новения хулиганства революционного с хулиганством реакцион­ным, нет ли той же субстанции черного насильничества, отвра­щения к свободе личности? Ведь босяки - горьковские типы слишком часто теперь оказываются хулиганами-черносотенцами, бунт их выливается в форму самых реакционных зверств. О, ко­нечно, Горький не имеет ничего сознательно общего с черной сотней, не узнает своих героев и ненавидит их черные дела, но это-то и поучительно. Есть хулиганство, враждебное культуре, идеям и вечным ценностям, которое может вылиться как в ре­волюционную, так и в реакционную форму, и дух этот Горький хотел бы привить освободительному движению. В последней статье своей «по поводу» полученных им писем Горький пытает­ся оправдать всякое насилие и жестокость, над человеком учи­ненные, и ставит канарейку выше человека, признает большую за ней самоценность. «Человек» является предельной идеей Горького, последней его мечтой и любовью, и во имя человека этого допускается всякое бесчеловечье, всякое изуверство, духов­ное и физическое, всякое надругательство над культурными цен­ностями, над великими вещами, над благородными именами и идеями. Религия человеческого, только человеческого, отвергаю­щая ценности абсолютные и вечные, всеща приводит к тому, что на человека смотрят лишь как на средство. Абсолютная цен­ность человеческой личности может быть признана лишь рели­гией ценностей сверхчеловеческих. Безбожие больше дает кана­рейке, чем человеку.

Что говорит Горький в своих статьях о мещанстве? Кто ме­щане? Те, которые прячутся «в темные уголки мистицизма, в красивенькие беседки эстетики... печально и безнадежно бродят в лабиринтах метафизики и снова возвращаются на узкие, засо­ренные хламом вековой лжи тропинки религии». «Мещанин лю­бит философствовать, как лентяй-удить рыбу, он любит погово­рить и пописать об основных проблемах бытия, - занятие, види­мо, не налагающее никаких обязанностей к народу...». Меща­нин - «индивидуалист, это так же верно, как нет козла без зала­

ха». Мещане - Л. Толстой и Достоевский. Мещане - русская ин­теллигенция. Мещанство - религия, философия, эстетика, да, в сущности, и наука, мещанство - гуманизм, мещанство - заповедь «люби ближнего своего, как самого себя», мещанство-все инди­видуальное и свободное, все культурное и утонченное. Что же не мещанство, что ему противополагается? Культ силы, поклонение рабочему народу, как факту, как победоносной стихии, злоба про­тив индивидуального творчества, отрицание культурных ценно­стей, взгляд на человеческую личность как на средство и орудие.

«Мещанин любит иметь удобную обстановку в своей квартире и душе. Коща в душе его все разложено, прилично - душа ме­щанина спокойна». Это хорошо сказано, но так ли уж свято уве­рен Горький, что он не любит этой «удобной обстановки»? Кто же так жаждет устроить «удобную обстановку в своей квартире и душе», кто хочет рационализировать всю жизнь, убить внутрен­нюю тревогу духа, искание смысла жизни, кто самодовольно от­рицает вечный трагизм, охраняющий от всякого окончательного «удобства»? Конечно уж, не мистики, метафизики и эстетики, не Толстой и Достоевский, не мятущиеся интеллигенты и не идеа­листические либералы, а позитивисты, социал-демократы, провоз­вестники рационалистической религии человеческого устроения. Революционизм хулиганского типа, столь милый некультурной и грубой душе Горького, - это ведь очень поверхностное, чисто внешнее бунтарство; оно допускает всякое внешнее проявление силы, всякое неуважение к человеческой мысли и жизни, всякое отрицание неотъемлемых прав человеческой личности, и все это во имя окончательного спокойствия на земле, во имя «удобной обстановки в квартире» будущих поколений, которым приносятся в жертву поколения современные. Право же, у Горького и любо­го социал-демократа-позитивиста более «удобная обстановка в ду­ше», чем у Достоевского, чем у нас, не верящих в возможность рационализировать жизнь, победить внешними средствами ирра­циональную трагедию мира, принудить насильственно человече­ское общество к все той же «удобной обстановке».

И нужно восстановить истинное значение слов. Мещане те, которые по духовной своей бедности временное ставят выше вечного, абсолютные ценности предают за благоустроенное и удобное царство мира сего, злобствуют против благородной и ве­ликой культуры, против гениев и творцов, против религии, фи­лософии и эстетики, против абсолютных прав личности и беспо­койства ее, мешающего им окончательно устроиться. Мещане те, что строят вавилонскую башню, в которой не остается места для религиозной жизни, всеща отражающей «щтиномичность и таин-ственнось бытия. Есть в мире святые вещи и только мещанст­во-хамство может поднять на них свою руку. Это надвигающее­ся мещанство, враждебное всему истинно благородному, индиви­дуальному, творческому и внутренне мятежному, должно быть отрезано от очистительной правды демократической революции,

106

и мы должны поднять против него голос во имя свободы и ценностей сверхчеловеческих.

Как мог допустить г. Минский⁷^, мистик, метафизик и эсте­тик, человек во всяком случае культурный и умный, чтобы в га­зете, подписанной его именем, совершалось надругательство над тем, что, казалось, было ему всю жизнь дороже всего? Как мог г. Минский, прозревавший в людях Единого Отца, написать скверное и маловерное стихотворение, в котором есть отврати­тельная безбожная строка: «кто не с нами, тот-наш враг, тот должен пасть»? Г. Минский заразился философией М, Горького в минуту самую тяжелую для всякого искреннего мистика. Как не­эстетично и безрелигиозно это холопство перед пролетариатом потому только, что он пролетариат, что в нем грядет сила, как развращает это самих рабочих, которым нужен свет и сознание, которые жаждут пищи духовной. Ведь народ, не просвещенный идеями, не озаренный светом сознания, может оказаться и чер­ной сотней, тысячей и миллионом, и позорно это идолопоклон­ство, эта жажда иметь новое начальство. А кто нес сознание в рабочие массы с подвигом и самоотвержением? Та самая интел­лигенция, которую Горький травит. Заслуги русской интеллиген­ции перед освободительным движением безмерно велики, так как она была носительницей личного творчества и сознательных идей. Стыдно забывать это в лакейском усердии прислужиться тому, что владеет данной минутой. Марксисты отрицают это по­тому, что рациональная теория, плохо вычитанная из немецких книг, сделалась их иррациональной страстью, но Горький не марксист в существе своем, он и для этого недостаточно культу­рен, у него никаких теорий нет, а есть в нем противокультурная стихия хулиганства. Бесплодна и пустынна была бы та револю­ция, которая смотрит на прошлое культуры лишь как на tabula rasa и противополагает вечным ценностям лишь новую организа­цию питания. На этой пустынной почве не может появиться ни­какой флоры и фауны, не вырастут никакие цветы, так как рас­тут они только из вечности. Дух небытия чувствуется в статьях Горького, в его грядущем мещанине. «Человек», во имя которого вытравлено все ценное, все вечно сущее, отвергнута мировая культура за аристократизм ее происхождения, есть пустота и не­бытие. Человек-полнота бытия-есть сосуд божественных цен­ностей.

И нужно огромное мужество и огромную энергию собрать, чтобы бороться против культурного и политического хулиганства, против надвигающегося мещанства, сказавшегося уже в Западной Европе умалением ценностей, против этого неуважения к челове­ку во имя «человека», поругания свободы во имя «свободы». В этом отношении мы должны быть идейно непримиримы и абсо­лютные принципы должны ставить выше всякой тактики, не бо­яться инсинуаций и клеветы. Страшно видеть в великой по своей миссии Русской революции отражение отвратительного ли­

ка старой, полицейско-самодержавной России с ее насильничест-вом, неуважением к свободной мысли и совести, презрением к культурным ценностям. И вся эта газета «Новая жизнь», и сам Горький, и проект полицейской организации литературы, предло­женный самоновейшим инквизитором г. Лениным⁷⁹, и подлизы-ванье к новой силе бывших мечтателей, и трусость мысли, бо­язнь радикального начальства, изуверская нетерпимость - все это показатели безыдейности и духовного умирания, до которого до­вело несчастную Россию самодержавие. Великая революция дол­жна совершиться, чтобы побороть реакционный дух, вплетаю­щийся и в проявления самой революции, и возврата назад нет. Окончательно преодолеть этот тяжкий кошмар прошлого, стрях­нуть с себя цепи всякого насилия, хотя бы оно исходило от г. Ленина, освободить творчество культуры можно только на том пути, который признает свободу и права человека абсолютными ценностями и на котором человек с благороднейшим содержани­ем своего духа не может быть обращен в простое средство. Для этого должно воцариться не новое насилие, не гипнотизирующие слова и стихийные страсти минуты, а мощь вечных идей и но­вого сознания. Всем лакействующим я напомню слова одного из самых крупных русских демократов - Н. К. Михайловского⁸⁰: «У меня на столе стоит бюст Белинского, который мне очень дорог, вот шкаф с книгами, за которыми я провел много ночей. Если в мою комнату вломится русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, я не покорюсь и людям деревни; я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки. И если бы даже меня осенил дух величайшей кротости и самоотвержения, я все-таки сказал бы, по малой мере: прости им, боже истины и справедливости, они не знают, что творят! Я все-таки, значит, протестовал бы. Я и сам сумею разбить бюст Белинского и сжечь книги, если ког­да-нибудь дойду до мысли, что их надо бить и жечь, но пока они мне дороги, я ни для кого ими не поступлюсь. И не только не поступлюсь, а всю душу свою положу на то, чтобы дорогое для меня стало и другим дорого, вопреки, если случится, их бы­товым особенностям». Стихией революции нужно управлять, дол­жно подчинять ее своим идеям, отделять в ней десницу от шуй­цы критерием своей истины, правды и красоты, а не раболепно подчиняться ей. Нужно охранять революцию от черных сил ре­акции, разъедающих ее собственное существо, чтобы правда ре­волюции свершилась до конца.

Полярная звезда. 1905. 22 декабря. №   2.

АЛЕКСАНДР КАУФМАН. ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ! (О КОНСТИТУЦИОННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ)

...Этими двумя словами греческий мудрец определял когда-то истинную мудрость. В этих же двух словах-не вся, конечно, суть, но первейшее условие политической мудрости. И вступая ныне в жизнь как организованная политическая партия, мы прежде всего должны познать самих себя. Кто мы такие, какая мы партия, хотим ли мы создать лучшее будущее на развали­нах современного общественного строя-или путем постепенного его развития и совершенствования? В чем наша сила и в чем, может быть, наше бессилие? Есть ли нам с чем идти к народу, к трудящимся массам, которых нужды и права написаны на на­шем знамени и сочувствие которых только й может создать сильную политическую партию? И если мы ( а ведь это думают многие, даже среди наших принципиальных друзей!) ничего не можем сказать ни крестьянству, ни рабочему классу,-если нам действительно нечего противопоставить партиям, стоящим левее нас и желающим сделать из защиты прав народа свою исключи­тельную монополию, то не лучше ли нам просто стушеваться, чтобы дать простор и место тем, кто лучше нас умеет найти до­ступ к сознанию и чувству масс, или пойти в хвосте за ними и отказаться от мысли о самостоятельном политическом значе­нии?..

Эти сомнения - надо признаться прямо-вполне законны в условиях данного исторического момента. Но этот момент - это именно только момент; это даже не минута в быстром ходе со­бытий и в еще более быстрой смене настроений. Мы же-не случайное соединение, не мимолетный союз, возникший, чтоб использовать определенным образом условия определенного мо­мента. Мы - политическая партия, которая переживет каждого из нас и будет при всех переменах внешних форм и обществен­ных настроений работать во имя идеи человеческой личности, на благо всего народа и прежде всего-его трудящихся масс. На­ша политическая программа - наиболее полное и последователь­ное развитие начал личной свободы и принципа народовластия, на почве которого сам народ сможет отстаивать свои права и за­щищать свои интересы, не нуждаясь в опеке ни справа, ни сле­ва, ни со стороны земских начальников, ни со стороны револю­ционных организаций. Безразличные, как партия, к социализа­ции орудий производства, открывая широкий доступ в свою сре­ду и чистым индивидуалистам, и тем, кто верит в конечное тор­жество социализма, мы всегда и везде будем стоять за трудящие­ся массы, будем бороться со всяким правительством и со всякой партией, которые явно или скрыто выступят защитниками инте­ресов привилегированного меньшинства. Девиз нашей финансо­вой программы - переложение податного бремени с трудящихся масс на состоятельные классы. Наша рабочая программа совпа-

109

дает с программой-минимум германской социал-демократии, вы­двигая на первое место широкую самодеятельность рабочего класса, требуя энергического вмешательства государства в отно­шения между предпринимателями и рабочими. Наша аграрная программа стремится приблизить землю к земледельцу и создать такое аграрное право, при котором земля из орудия закабаления сделается действительной поилицей и кормилицей народа.

Конечно, мы обещаем трудящемуся народу гораздо меньше, чем наши крайние партии. Мы не выставляем на нашем знаме­ни демократической и вообще какой бы то ни было республики, потому что идея республики совершенно чужда сознанию и чув­ству массы русского народа. Мы не вносим в нашу программу ни обобществления орудий производства, ни тем более - социали­зации земли при сохранении в других сферах капиталистическо­го строя. Веря-многие из нас-в конечное торжество социали­стического идеала, мы думаем вместе с Родбертусом⁸¹, что совре­менное человечество еще не созрело для «обетованной земли со­циализма», и убеждены вместе с Марксом, что обобществление орудий производства может вытечь лишь из постепенного разви­тия производительных сил народа и страны.

И думая так, мы не хотим уподобляться легендарному поше­хонцу, подрубившему сук, на котором он сидел,-не хотим при­уготовить трудящемуся народу судьбы старика с разбитым коры­том. Поэтому конечные цели нашей социально-экономической программы мы будем осуществлять с такой постепенностью и в таких пределах, в каких это возможно сделать, не подрывая на­родного благосостояния, не разоряя промышленности, не обесси­ливая рабочих масс. Мы будем требовать немедленного введения прогрессивного подоходного и поимущественного налога-но мы не можем требовать немедленной отмены всех других налогов, потому что в нашей бедной стране государственный бюджет нельзя обосновать на одном подоходном налоге. Мы стоим за 8-часовой рабочий день-но мы не можем настаивать на немед­ленном его введении, раз это будет грозить закрытием фабрик и' безработицей. Мы за передачу земли в руки трудящегося наро­да-но мы не можем стоять за уничтожение теперь же всякого рентного землевладения, потому что признаем частновладельче­ское хозяйство за необходимый пока двигатель сельскохозяйст­венного прогресса.

И еще более коренная разница-в наших тактических при­емах. Мы безусловно отвергаем «революционное» проведение ка­ких-либо серьезных экономических и социальных преобразова­ний. Мы не можем также возвести в общее правило всеобщую забастовку. Еще менее можем мы проповедовать «непрерывную» политическую революцию, непосредственно переходящую в рево­люцию социальную. И мы решительно отвергаем как насильст­венный захват земель, так и акты, направленные к подрыву го­сударственных